Предатель. Я тебе отомщу - Виктория Ким

— Да, сука, я чудовище! — ору в ответ, голос хрипит, как у пса, что рвётся с цепи. — Иди и расскажи всем! Шлюха! Блять, да вы все шлюхи! Ебаные шлюхи… — слова летят, как пули, бессмысленные, ядовитые, я пинаю журнальный стол, он рушится с грохотом, а Ира пятится к двери, спотыкается, но не оборачивается, пока не исчезает.

Дверь хлопает, как гром, и я один — в этом гадюшнике, в этой пустоте, в этом аду, что сам создал. Руки дрожат, грудь разрывает, и я падаю на колени, в осколки бутылки, стекло режет кожу, кровь течёт, горячая, липкая.

Это я. Это всё, что от меня осталось.

Моя жена заодно с Сергеевым. Друзья будут ржать. Мать — качать головой.

Я — чудовище, что жрёт себя, и остановиться не могу. Хватаю ещё бутылку, зубы стучат о горлышко, и пью, пока темнота не глотает меня целиком.

27. Настя

Два месяца пронеслись, как тени за стеклом — стремительные, ускользающие, но оставляющие следы, что врезались в душу. Я стою в кабинете Игоря, холодный свет льётся сквозь огромные окна, заставляет щуриться. Полная ставка в его офисе стала якорем — не спасением, нет, но тяжёлой цепью, что не даёт мне сорваться в пропасть, где я тонула так долго.

Сегодня — впервые — в руках конверт с зарплатой, пальцы дрожат, мнут плотную бумагу, сердце колотится чуть громче, чем нужно, как будто боится поверить. Вскрываю его прямо здесь, у его стола, под взглядом начальника, что откинулся в кресле, спокойный, как хищник, что выжидает добычу. Сумма пересчитанных купюр — как луч в бесконечной темноте, и я выдыхаю, почти задыхаясь от облегчения, что пробивает грудь, как выстрел.

— Ого, так много… — шепчу я, и голос тонет в гуле кондиционера.

«Мои деньги. Первые с тех пор, как в шестнадцать разносила листовки в нашем городишке, пряча мелочь в жестяной банке под кроватью, боясь, что мать найдёт и отберёт», — эта мысль бьёт, как разряд, острая, горячая, — это мои, честно заработанные деньги, не подачка Артёма, не его скомканные купюры, что он швырял мне, как кость собаке.

Грудь распирает от тёпла, почти забытого, как запах дождя над рекой в детстве, как вкус свободы, что я потеряла, сама того не заметив. Я могу дышать. Могу жить. Но пальцы всё ещё дрожат, сжимая конверт, как будто боятся, что он растает, как мираж.

— Разве? — изумляется Игорь, голос ровный, но с лёгкой насмешкой, что цепляет, как заноза под ногтем, тонкая, но раздражающая. — Это обычная ставка. На что намерены потратить? — продолжает он, и глаза его — тёмные, глубокие, как колодцы, в которых можно утонуть, — впиваются в меня, ищут трещины в этой хрупкой броне, что я строила два месяца.

Хочу ответить резко, выплюнуть что-то колкое, но слова застревают в горле, как комок сухой земли. Что-то меня останавливает. Может, осознание, что Сергеев, сидящий напротив с этим ленивым, холодным снисхождением, не тот монстр, каким казался вначале?

Он не просто стальной босс, каким хочет выглядеть, — я узнала это, проработав здесь сначала бесплатно, цепляясь за шанс, а потом выйдя на полную ставку, шаг за шагом доказывая себе, что могу. Теперь я знаю, что Игорь любит подшучивать над сотрудниками с этим самодовольным видом, как сейчас, когда уголок его рта чуть кривится, но за этим — уважение, забота, что он прячет, как сокровище за семью замками. Сама видела, как он раздавал указания с ледяной точностью, но потом тихо подписывал чеки на больничные, и Катя рассказывала — до того, как ушла в декрет, передав мне свои дела, — как он вытаскивал людей из долгов, оплачивал лечение, не требуя ничего взамен, лишь прикрывая это своей холодной бронёй.

Он не такой, как Артём. Не ломает. Не душит. Но всё равно — его вопрос, этот взгляд, что лезет под кожу, заставляет меня сжаться, как зверька в клетке. Я ещё не готова впускать кого-то в своё — в эту маленькую крепость, что я строю из осколков себя.

— При всём моём уважении, но это не ваше дело, — отрезаю я, и голос звучит твёрже, чем чувствую, но в нём нет яда, только усталость, что сочится, как вода из треснувшего крана, и страх, что он увидит больше, чем я хочу показать.

А про себя считаю: этих денег хватит на аренду квартиры. Ещё и на жизнь останется — на кофе, на книги, на что-то, что будет только моим. Это как глоток воздуха после долгого ныряния, но я не могу расслабиться — внутри всё ещё дрожит, как струна, что вот-вот лопнет.

Игорь на мои слова усмехается — коротко, сухо, как треск ломающейся ветки, и качает головой, будто понял, что я не раскроюсь, даже если он будет копать глубже. Он сидит за столом, в этом своём костюме без единой складки, как статуя, высеченная из гранита, но в его взгляде, обычно остром, как лезвие, мелькает что-то мягкое, почти человеческое, что сбивает меня с толку.

Он видит настоящую меня? Или просто играет?

— Мой вам совет, — проговаривает Игорь, и тон тяжелеет, — если от своей мести вы ещё не отказались, съездите куда-нибудь отдохнуть, проветрите голову. Может, какое-то более разумное решение в неё придёт.

Мои брови взлетают вверх. Мы никогда не говорили об этом — не об отпуске, конечно, а о том, что привело меня сюда, о той жгучей, тёмной искре, что до сих пор тлеет в груди. Сергеев принял это как данность, и я думала, он забыл, вычеркнул из памяти тот день, когда я стояла перед ним, полная ярости и боли. Но нет — Игорь помнит.

Два месяца прошло с моего последнего шага к мести, и я почти убедила себя, что она угасла, растворилась в рутине, но его слова — как уголь, что подбросили в костёр, и пламя вспыхивает снова, обжигая горло. Он знает. И не осуждает? Или это ловушка?

— А как же работа? — вопрошаю я, и голос мой звучит твёрже, чем внутри, где что-то дрогнуло, потеплело. Может, потому, что есть люди, что видят дальше моего имени и должности? Здесь я нашла больше, чем потеряла — дружбу с Катей, с которой мы иногда видимся, работу, что стала мне домом, и даже Аню, чей голос в трубке, лёгкий и живой, как весенний дождь, возвращает меня к жизни, когда мы созваниваемся.

Но расслабляться нельзя — Артём слишком тихо себя ведёт, два месяца без единого