Предатель. Я тебе отомщу - Виктория Ким

звука, и эта тишина — как змея, что свернулась в углу, готовая ужалить. Брак с ним — как клеймо, что жжёт кожу, и мысль о том, что эта история не закончена, подступает к горлу, как тошнота. Жажда мести ещё жива, тлеет, как угли под пеплом, и я не знаю, хочу ли я её раздуть или затушить.

— Ах да, точно, — с притворной досадой «вспоминает» Игорь, и в голосе его сквозит театральная нотка, что цепляет, как лёгкий укол, но не ранит. — Значит, не получится съездить, увы, — добавляет он, и уголок рта дёргается в усмешке — тонкой, почти незаметной, но я уже научилась её читать, как карту, что ведёт к его настоящему лицу.

Улыбка тянет мои губы, и я смеюсь — тихо, почти беззвучно, но впервые за долгое время от души. Он смешной. Требовательный, как дьявол, что выжмет из тебя последнюю каплю сил, вытянет жилы, оставив лишь оболочку, но смешной — в этом его странное обаяние, что пробивается сквозь броню холодности.

И вдруг волна благодарности накрывает меня, горячая, неожиданная, как солнечный луч в зимний день. Не за ставку, не за чек, что всё ещё дрожит в моих руках, а за то, что не выгнал меня тогда, в первый день, когда я стояла здесь, раздавленная, как стекло под каблуком, с глазами, полными слёз и гнева, готовая сломаться, рухнуть прямо на этот полированный пол. Он дал мне шанс. А я схватилась за него, как утопающий за дрейфующее бревно.

— Спасибо вам, что поверили мне тогда, в первый день, — говорю я, и голос звучит мягче, чем хотела, как шорох листвы под ласковым ветром, выдавая эту уязвимость, что я так стараюсь спрятать. — Даже страшно представить, где бы я оказалась сейчас, если бы вы не пошли мне навстречу, — добавляю, и слова вырываются, как признание, что я не планировала.

На улице? В лапах Артёма? Или в пустоте, где нет ни света, ни звука?

— Вам повезло, что я не такой идиот, чтобы упускать шанс заполучить выгодную сделку, — хмыкает он, и голос его — как лёгкий удар, сухой, но без злобы, а в глазах мелькает искра, что прячется за этой насмешкой.

Я по-прежнему улыбаюсь, чувствуя, как внутри что-то тает, медленно, как снег под первым солнцем, как лёд, что сковывал меня месяцами, начинает трещать, открывая тонкие струйки тепла. Он говорит так, потому что уважает меня? Или это нечто другое? Но этот момент — хрупкий, как стеклянный шар, — прерывается его голосом, что вдруг меняет тон.

— Что ж, если с отпуском не складывается, у меня есть альтернативный вариант, — вновь оживляется Игорь после недолгой паузы, и голос его опускается, становится почти шёпотом, что пробирает до костей, как холодный ветер, что скользит по спине.

— М? — переспрашиваю я, и звук вырывается короткий, растерянный, а сердце стучит, как пойманная птица, чуя перемены, что уже витают в воздухе, густом, как перед грозой.

— Свободны сегодня вечером? — спрашивает он, и взгляд его — твёрдый, непреклонный, с тенью чего-то нового, опасного — держит меня, как в тисках, не давая ни вырваться, ни отступить.

— Это приглашение на свидание? — вырывается у меня, и голос дрожит, смесь насмешки и страха, что я не могу унять, как буря, что бушует внутри.

Он же не всерьёз? Или… что-то изменилось? Мысли скачут, как искры от костра, и я чувствую, как щёки горят, выдавая смятение, что я хотела бы задушить в зародыше.

— Что вы! Всего лишь деловой ужин. Тет-а-тет, — отвечает он, и слова падают, как камни в бездонную пропасть, оставляя эхо, что гудит в груди, тяжёлое, тревожное.

— Я всё ещё замужем, — напоминаю, и голос твердеет, как сталь, что я выковала за эти месяцы, как щит, что я подняла против мира. — Вы же говорили, что… — голос мой стихает, обрывается, и в памяти всплывают его слова после благотворительного вечера — о морали, о границах, что он сам же обозначил.

Игорь решил сменить полюс?

— Вот именно это и станет темой нашего разговора за ужином. Не торопите события, Настя, — отвечает он, и голос его — как удар молнии, тихий, но точный, что бьёт прямо в сердце, оставляя ожог.

— В каком смысле? — выдавливаю я, и сердце замирает, как зверь, что попал в капкан, а мысли мечутся, как искры в ветре, сгорая в панике.

Зачем ему говорить о моём замужестве? Артём объявился? Наплёл что-то Игорю? Или это его план, чтобы сломать меня окончательно?

Тревога захлёстывает, как ледяная волна, колет кожу тысячами микроскопических игл, и я чувствую, как пальцы холодеют, сжимая конверт сильнее, чем нужно, как будто он — единственное, что держит меня здесь, в этом моменте.

— Вечером всё вам расскажу, — говорит он, и в глазах его — блеск, как у игрока, что прячет козырь в рукаве, уверенный, что выиграет партию, о которой я даже не знаю правил. — А сейчас вы свободны. Я заеду в восемь, — добавляет он, и тон его — как печать на приговоре, что не терпит возражений, тяжёлый, окончательный.

Я стою, глядя на него, чувствуя, как пол дрожит под ногами, как воздух в кабинете густеет, становится липким, удушающим, как внутри всё сжимается — страх, надежда, злость, всё сплетается в тугой узел, что душит меня. Два месяца тишины от Артёма — два месяца, что я собирала себя из осколков, выстраивала стены, чтобы не рухнуть, — и вот этот человек, что смотрит на меня, как на пазл, что он хочет собрать, разгадать, а может, и разобрать по кусочкам. Что он задумал? И почему я не могу просто уйти?

Улыбка Игоря гаснет, он кивает, возвращаясь к бумагам, и его пальцы скользят по листам с холодной точностью, а я все еще стою, сжимая конверт, чувствуя, как сердце бьётся в горле, как новая буря зреет за этими стеклянными стенами, и не знаю, унесёт она меня в пропасть или вытащит к свету.

28. Настя

Вечер тянется медленно, минуты ползут, как будто кто-то приклеил стрелки часов к циферблату. Я стою перед зеркалом — старым, с потёртой деревянной рамой, что висит на стене этой тесной квартиры, больше похожей на коробку, чем на дом. Руки дрожат, когда я провожу расчёской по волосам, пытаясь уложить их хоть в какой-то порядок. Это не про красоту — я не верю, что могу сейчас выглядеть красиво, — а про попытку скрыть усталость, что проступает в каждом жесте, в каждом взгляде, который я бросаю на