Глядящие из темноты - Максим Голицын

— Все подобрали подчистую, сударь, — весело сказал он, — но кое-что я все-таки раздобыл… Гляньте-ка!

Он торжествующе поднял руку. В ней, головой вниз, трепыхалась очумелая курица.

— Не знаю, как она уцелела: может, забыли впопыхах или замучились ловить — она под стреху забилась. Порешить не поможете, а, сударь?

Леон неловко покачал головой.

— Я помогу.

Сорейль накинула плащ, сохнувший у очага, и скользнула вслед за Айльфом под дождь.

«Чего это я, — подумал Леон, пытаясь подавить вспышку раздражения, — для них же это — привычное дело. Она ее выпотрошит, разделает… боже мой, как странно они питаются. Неудивительно, что никто в грош не ставит чужую жизнь, если им постоянно требуется убивать живые существа для того, чтобы прокормиться. — Он с неприязнью к собственному организму ощутил, что при мысли о потрошеной тушке испытывает не столько отвращение, сколько голод. — Недалеко же мы от них ушли — лиши нас технологий, да биологических чанов, да тканевых культур — что от нас тогда останется… Солерцы? Или что похуже?»

Куриную похлебку, которую приготовила Сорейль, он поглощал с таким удовольствием, что ему самому было стыдно.

— Ты знаешь, куда нам идти? — спросил он Айльфа, который пристроился у очага, пальцем подчищая остатки варева в своей миске.

Тот кивнул.

— Немножко мы забрали к северу, — сказал он, — но заблудиться тут трудно. Все дороги ведут в Солер.

— Сколько это займет?

— Верхом — дня два. А так — дней за пять дойдем. Если живы будем.

— Ладно, — сказал Леон, — завтра в путь. А сейчас отдыхаем. Неизвестно еще, когда представится возможность как следует выспаться.

Он посмотрел на Сорейль, которая споро и бесшумно убрала посуду со стола и сейчас сидела, задумчиво глядя в огонь и обхватив руками колени. Пламя освещало ее — розы и снег, и туман над озером… Господи, как она хороша… Но это странное помешательство… Он же не…

— Пойду-ка я в сарай, — сонно сказал юноша.

— Нет, — торопливо отозвался Леон, — нет… не надо… уж очень там сыро, знаешь ли…

* * *

Ворочаясь на жесткой постели — просто брошенная в угол, кишащая насекомыми охапка гнилого сена, — он никак не мог уснуть, и вовсе не потому, что в бок упирались ломкие ости трав. «Она безумна, — думал он, — господи боже ты мой, как я раньше этого не понял…» Она сошла с ума — там, в горе, или еще раньше, когда этот мерзавец затравил их собаками. Он поверил ей, поддался на ее уговоры потому, что безумие заразительно — если бы только человек был способен с той же степенью самоотдачи внимать доводам разума! И он, исследователь, прослушавший курс и этно-, и палео— и психопатологии, не распознал этого безумия, повел себя как… как будто она была нормальной, равной ему, свободной в выборе…

Ему было стыдно.

Вытянувшись на дощатой скамье, Сорейль спала бесшумно — в сумраке смутно белели ее аккуратно вытянутые поверх одеяла руки. Прекрасная, стойкая, доверчивая, покорная — идеал мечтателя, испорченного цивилизацией… Недостижимая, почти несуществующая.

Тихий шорох дотянулся до его сознания — он шел откуда-то сверху, с чердака.

Он приподнялся на локте, прислушался. Мышь? Слишком громко для мыши.

Что-то там, наверху, упало и покатилось по полу.

— Айльф, — тихонько сказал он.

— Слышу, сударь. — Айльф, расположившийся на ночь в сенях, уже стоял на пороге.

— Там кто-то есть.

— Лучше не соваться туда, — решительно возразил юноша. — Вообще, уходить надо. Мало ли… ноги в руки — и вперед.

За бревенчатыми стенами шум разлившейся реки перекрывал шум дождя, отяжелевшие ветви сновали по крыше, точно малярные кисти.

Снова — шорох, потом еле слышный стон.

— Ты заглядывал на чердак? — спросил он Айльфа.

— Нет, — удивился тот, — зачем?

— Засвети-ка мне плошку.

— Может, не надо, сударь…

— Сказано же… — недовольно прикрикнул Леон. — А если боишься, сиди здесь…

— Может, это воры, — шепотом продолжал пререкаться Айльф, — а может, и вовсе не люди…

Но Леон уже карабкался по лестнице, ведущей наверх из сеней, осторожно ощупывая ногой каждую ветхую ступеньку.

На чердаке — ему пришлось пригнуть голову, чтобы не удариться о притолоку, — пахло сыростью и неистребимой вонью человеческих испражнений. Тихий стон доносился из удушливой полутьмы. Он осторожно вошел внутрь.

Тусклый свет светильника выхватил из тьмы крохотное окошко под низким потолком — из него на грязный пол с провалившимися половицами натекли потоки воды, на полу валялся обычный чердачный хлам, а в углу на соломе лежало то, что он поначалу принял за груду тряпья.

Старуха, стонавшая на своем сыром ложе, уже мало походила на живого человека — скорее на мумию или огородное пугало; когда он осторожно взял ее запястье, чтобы прощупать пульс, он почти не почувствовал плоти — под дряблой кожей двигались кости, хрупкие, точно птичьи.

— Черт! — он поморщился от собственной беспомощности. — Айльф, поди разбуди Сорейль, вели ей, пусть принесет супу — если он еще остался. И горячую воду…

— Эта бабка все равно не жилец, сударь, — авторитетно заявил Айльф.

— Тебя не спрашивают. Делай, что говорят. Айльф легко сбежал по ступенькам. Леон продолжал сидеть на корточках. Словно почувствовав чужой взгляд, полупрозрачные веки вздрогнули, и из полумрака на него глянули подернутые молочной дымкой глаза.

— Все в порядке, сударыня, — сказал он, — мы о вас позаботимся.

А сам подумал: «Интересно, как? Кто бы о нас самих позаботился, черт возьми».

Слабый шорох вырвался из запавшего рта, и Леон, склонившись, услышал:

— Куда…

— Что — куда?

— Куда все ушли?

— Это я вас хотел спросить.

И с отвращением уловил в своем голосе прорвавшееся раздражение — первобытную реакцию здорового человека, столкнувшегося с досадной помехой, и уже мягче произнес:

— Я чужой здесь. Ничего не знаю.

— Я слышала плач, — она скорбно нахмурилась, — шум… потом все стихло. Они бросили меня…

— Это… ничего… — сказал он неловко. — Мы вас не оставим.

Получалось так, что им предстоит тащить ее до Солера. Хорошенькая перспектива.

— Ты… хороший мальчик, — шепотом сказала она. — Не тревожься. Я уже… недолго…

Он продолжал сидеть на корточках, ожидая появления Сорейль. «Женщины лучше умеют управляться с такими вещами», — подумал он.

— Тебе… — он с трудом различал ее слова за шумом дождя, — нужно поостеречься. Они ходят поблизости.