Верни мне любовь. Журналистка - Мария Ветрова

Она объявилась перед светофором первая и, воровато оглядевшись, приняла одну из своих самых соблазнительных поз… Знакомый «опель», который я считала уже просто родным, подполз к Милке буквально через минуту… Мой муж счел необходимым выскочить ради своей любовницы из-за руля и лично вручить ей полыхавший багровым букет роз, прежде чем нежно поцеловать, затем распахнул перед Людмилой дверцу своей машины. Нашей машины. Уже — не нашей…

Вероятно, если не вникать в детали, и мои собственные действия и поступки после сделанного открытия выглядели тоже пошло. Но тут уж ничего не поделаешь: мне почему-то было смертельно, невыносимо стыдно встречаться сегодня ночью с Григом после его любовного свидания с Милкой… Меня повергала в ужас сама мысль о том, что они могут узнать — мне известна правда об их постыдном предательстве, об этом почти кровосмешении, об их любви… Что, кроме подлинной любви, может толкнуть на такое? Тогда, почти три года назад, я была еще тверда в этом убеждении, как закаленная сталь…

До нашего с Григом дома я добралась на попутке и, попросив водителя подождать, на глазах ошарашенной Анны Ивановны побросала самые необходимые вещи в свою старенькую дорожную сумку, привезенную еще из провинции. Текст записки я придумала по дороге и помню его до сих пор. Я просила своего мужа никогда в жизни не пытаться меня вернуть или расспросить, почему я приняла решение уйти от него. И раз и навсегда запомнить: наш дальнейший брак невозможен. К. записке я прилагала то самое, давно обещанное заявление, только не на расчет, а на отпуск. Можно — за свой счет… Не думаю, что неосознанно я на что-то надеялась. Но и праздновать труса, окончательно покидая поле боя, не собиралась.

На мое счастье, тетушка оказалась дома, хотя явилась я без предупреждения. Бросившись в ее объятия прямо с порога, я наконец-то сумела разрыдаться. И до сих пор не знаю: то ли мне померещились ночной телефонный звонок и долгий тетушкин разговор с кем-то, то ли они и в самом деле были — пробились к моему сознанию сквозь ударную дозу снотворного, вкачанного в меня теткой.

До моего разговора с Корнетом всей правды о нашем с Григом разводе не знала ни одна душа. Даже Лилии Серафимовне я рассказала ровно половину, не признавшись, что свидание у Грига было с Милкой, и заставила тетушку дать страшную клятву, что она никогда никому, и ему в первую очередь, не скажет о причинах моего ухода ни слова.

— Вот, пожалуй, и все, — сказала я, не глядя на Оболенского, так и не подняв ни разу головы за все время своего сумбурного повествования.

— То есть как — все? — хмыкнул Корнет. — Ты хочешь сказать, что Гриша последовал твоему «совету» и даже не пытался выяснить, отчего тебя вдруг так «сбросило»?!

— Послушай, я же сказала — это все. По сути… Он звонил дважды, оба раза я не подошла к телефону. Через неделю наш редакционный водитель завез мои вещи…

— Что же Мила? С ней ты тоже не общалась?

Я отрицательно помотала головой.

— Я сразу же на пару недель смоталась к маме, в итоге удалось взять себя в руки к моменту, когда отпуск кончился… Я сумела тогда объявиться перед Милкой довольно спокойно, почти как ни в чем не бывало… Она меня, конечно, пытала как могла! И даже — ты только вообрази! — уговаривала к нему вернуться… Но чем больше пытала — тем легче мне почему-то становилось…

— Еще бы! — фыркнул Корнет. — Владеть подобным знанием и никак его не проявлять — это ж какие увесистые основания для уважения к собственной персоне!.. А заодно и для… чего?

Я наконец подняла на него глаза и спокойно ответила:

— Правильно, Виталик. Для ненависти…

— Суметь скрыть которую — значит зауважать себя еще больше… Замкнутый круг, верно?

— Да, психологически замкнутый, — усмехнулась я. И с невольной горечью добавила: — Знал бы ты, как часто мне хотелось его разорвать!

Это был тот редкий случай, когда языкатый и частенько бессердечный спецкор счел за благо промолчать.

Спустя два с небольшим часа мы с Корнетом вновь сидели в его берлоге, которая нравилась мне все больше, — возможно, благодаря бутылке настоящего, вывезенного, по его словам, из Штатов бренди, стоявшей между нами на столе-памятнике. Правда, пока что напиток был нами едва тронут, но лично на меня алкоголь даже в ничтожных количествах действует быстро, и, к сожалению, так же быстро я утрачиваю над собой должный контроль… Впрочем, в тот день утрачивать мне было, надо сказать, особо нечего.

После моих трепетных воспоминаний о прошлом, излитых Корнету, Оболенский отвел меня в свой кабинет и, строго наказав никуда не деваться в его отсутствие, исчез не менее чем на сорок минут. Я не сомневалась, что потратил он их с пользой, пообщавшись со своим дружком из прокуратуры. Потому и охотно приняла предложение Виталика поехать в берлогу и слегка расслабиться за бутылкой. Было еще не слишком поздно, и звонить тетушке я не стала, решив сделать это в случае надобности от Корнета. Действительно, отличное бренди окончательно развязало мне язык, тем более что слушатель у меня был просто идеальный…

— Понимаешь, — пустилась я уже в явно пьяную откровенность, — кем-кем, а дурой Милка точно никогда не была, я не сомневалась, что она с ее фантастической проницательностью знает, то есть знала, что я знаю, что они с Григом… Что я тогда все видела и что из-за этого… — Окончательно запутавшись, я мотнула головой и с трудом завершила свою мысль: — Короче, у нас в итоге отношения превратились во что-то вроде адской игры в молчанку, в блеф… О котором мы обе знали.

— Но равны вы в этой игре не были, — бросил Корнет. — У тебя имелось в рукаве, если уж переходить на карточный жаргон, чувство власти, подхлестываемой твоей скрытой ненавистью. А у нее — наверняка если и не чувство вины, то ощущение ловушки…

— Ни хрена! — окончательно распоясалась я. — Да ее моя ненависть, если хочешь знать, только забавляла! Я видела это по всему… по глазам, например… Да, по глазам, по взглядикам, которые она на меня иногда бросала, думая, что я не вижу… Считала, что я дура! И вообще, что я чувствовала или чего не чувствовала, ей было по фигу!..

— То-то она с тобой и возилась тогда, словно с грудным младенцем! — внезапно разозлился Корнет. — Да после вашего развода на всю контору только одна Милка тебе по-настоящему сочувствовала!

— Знала кошка, чье мясо съела!.. Ты-то вот ведь не сочувствовал, вообще держался в стороне от всех этих мексиканских страстей, верно?

Корнет на мгновение заколебался, но молчание его длилось не больше секунды.

— Нет! — сказал он с внезапной жесткостью. — Тебе я не сочувствовал. Я тебя тогда тоже почти ненавидел…

Теперь умолкла я, не поверив собственным ушам и уставившись на Оболенского в полнейшем недоумении:

— Ненавидел? Меня?!.. Да за что, скажи на милость, ты мог меня ненавидеть, если мы с тобой практически не общались?..

— Не за что, а за кого: за Гришку, разумеется!