История зеркала - Анна Нимова

* * *

29

С приходом итальянцев расширение мастерской не закончилось. По распоряжению Дюнуае приняли ещё французов, и к лету стекольное производство насчитывало без малого полсотни человек.

Ансельми сдержал слово: для меня сделали некоторые послабления. Два раза в неделю мне разрешалось уходить вечером вместе со всеми, если кто-нибудь из вновь прибывших оставался в мастерской до утра. Дюнуае был весьма недоволен, когда Антонио обратился с просьбой позволить самому младшему работнику провести свободную от работы ночь вне стен мастерской. Чтобы решить сие прошение, требовалось подыскать место для ночлега, а это непременно ввело бы управителя в новые расходы, Дюнуае зорко следил за нашими тратами, себе же ни в чем не отказывал. Но неожиданно нашелся подходящий выход – признаться, даже на него не рассчитывал. Ансельми не возражал, если время от времени я переночую в его комнате в доме неподалеку, где расселились итальянцы. И все с этим согласились.

В Париже мое обиталище было немногим удобнее кухни на постоялом дворе. Теперь я готовился к новому жилищу в малопримечательном доме почти в три этажа, если считать чердак, а приходилось считать: туда поселили молодого работника со странным именем Пеппа. Довольно унылый дом: в нем ощущалась сырость даже в погожий летний день, а на поблекших стенах кое-где пестрели пятна от осыпавшейся краски… Впрочем, за исключением мастерской, наша улица состояла из таких вот домов: потрескавшиеся стены, крохотные окна. Убранство внутри – самое простое, хотя зависело от вкуса хозяина. Проходя мимо комнаты Пьетро, я даже приметил небольшой гобелен, впрочем, скорее служивший защитой от холода, проникавшего зимой, чем радующий глаз хозяина. Единственным украшением комнаты, которую я собирался делить с Ансельми, можно назвать стол на низких изогнутых ножках – уж не знаю, откуда он взялся, может, от наших соседей-краснодеревщиков. Под столом Ансельми хранил небольшой сундучок, туда же я перенес короб с вещами, мне принадлежащими. Так я почти стал частью итальянской фамилии и теперь, волей-неволей, должен был следовать их привычкам, по крайней мере, когда находился с ними.

Оказалось, действительно, по нескольку раз в неделю они ходят в Сент-Антуанское аббатство. Шли туда ранним утром, едва в крохотные улочки предместья заглядывал рассвет, торопясь отстоять литургию до начала работы в мастерской. В свое первое утро, проведенное в итальянском доме – так звали жилище – вместе со всеми в церковь отправился и я.

Хор монахов стройно выводил песнопения, я молча слушал, с трудом припоминая, о чем нам говорит сия молитва, но, поймав строгий взгляд Антонио, зашевелил губами, сперва еле слышно, потом громче вторил словам, голоса наши сливались, достигая высот запредельных, и все вокруг погрузились в молитву. Кто в молчании, набожно сложив руки, потупив глаза, кто, наоборот, крестясь и с жаром шепча бессвязное – может, просили о чем Господа. Вот ведь, оказывается, не у одного меня столь горячие просьбы, да только есть ли на чьей душе грех тяжелее моего, что отягощает и тянет не к небу, но к земле… Исповедоваться приступали и мастера, и молодые работники, пошел к исповеди Ансельми. Я пока воздерживался, но чувствовал, как за мной зорко наблюдают: Антонио – неодобрительно, да и другие смотрели с недоумением. Выходило – исповеди мне не избежать, – тревожно я думал: что же смогу сказать, неужели придется вдобавок отяготить душу ложью.

О грехах других, конечно, не столь великих, вскоре узнал я многое: было им в чем раскаиваться. Странные перемены появились в нашей мастерской. Как уже упоминал, после приезда его величества настроение у многих изменилось. Поначалу едва заметно, и все, даже старшие, приняли это за краткое расслабление, которое часто необходимо, чтобы отбросить старое и собраться с силами, приступая к новым, возможно, более тяжелым работам. Но время шло, и то ли уже не могли собраться, или сил не оставалось, а может, и думать позабыли. Довольство короля не принесло удачи. Уверенные на сей день в своём положении, окруженные со всех сторон похвалой и щедро осыпаемые деньгами королевской казны, итальянцы стали пропускать работу.

Вначале это проходило скрытно, даже для меня, живущего с ними, та сторона их жизни оставалась закрытой. Как потом догадался, они позволяли себе вольности и в первое время в Париже, но тогда работа и тревоги о будущем занимали все мысли. Теперь, проводя дни в удовольствиях, они уже не могли от них отказаться, в конце концов, об этом стало известно всем, даже в соседних мастерских. Итальянцы пропускали работу, ссылаясь на слабость и недомогание после непривычно суровой зимы, но все знали, что служило причиной их болезней. В предместье не было принято так себя вести, на итальянский дом стали коситься брезгливо, даже с презрением.

Надо отдать должное: мастера в распутстве участия не принимали и, как могли, старались наставить молодых на путь благоразумия, но ветру только дай разгуляться – прав Жюст – удержу знать не будешь. Вдали от семьи – пожалуй, единственного, что хоть как-то могло их сдержать – они не видели для своих вольностей никаких препятствий и считали, что за деньги им позволительны любые утехи. Да, успех и богатство многих сокрушали, заставляя лишаться разума. Все слова Антонио и Пьетро виделись им пустой болтовней, по воскресеньям они смиренно каялись, глаз не поднимая, щедро жертвуя королевские монеты на руку священнику, и в последующие дни всё повторялось сызнова. Любовные приключения Жюста казались мне теперь незначительными, я догадался, о чем он думал, когда говорил, что Ансельми сможет мне помочь.

Я не осуждаю, тем более сами они находили в этом только естественные проявления, но я за свою жизнь так и не смог это принять. Женщины, приходившие в дом вечерами, казались мне слишком грубыми. Я чувствовал: телом они молоды, но душа их успела так сильно состариться, что не могло не отразиться на внешности – даже самая ровная от природы кожа была не в состоянии скрыть их стремительное увядание. Возможно, они, как и я, не замечали в себе никаких перемен, по-прежнему считая, что остались невинными созданиями, коими были когда-то, прежде чем свершилось их падение. Но я видел, как безжалостно жизнь уродует им лица: не имея шрамов физических, они носили на себе другие отметины, рубцы, пятна, словом, ту червоточину порока, что, единожды вселившись в человека, начинает безжалостно разъедать его душу, а потом – и тело, искажая черты. Больше всего страдает лицо, оно становится неприятным, часто отталкивающим, хотя и без понятных на взгляд причин.

С тех пор, где бы ни приходилось бывать, я безошибочно узнавал этих женщин, даже если со временем они бросали своё ремесло. Все равно – добропорядочных хозяек из них никогда не получалось. Я выделял их в толпе среди других людей, иногда по визгливому голосу – невозможно слушать без содрогания эти пронзительные выкрики – но чаще их выдавали глаза. Беззастенчиво смотрели они на мужчин, и те принимали вызывающий взгляд, как согласие на похоть. Сердца этих женщин не требовалось долго уговаривать. За несколько монет они были готовы пойти с тобой на всю ночь куда угодно, будь ты хоть последний изувеченный калека, без рук, без ног или сам дьявол – их бы это только раззадорило. Так и не мог привыкнуть, не находил ничего привлекательного, но и не смог их избежать…