Д.В. Сарабьянов Русская живопись. Пробуждение памяти - Дмитрий Владимирович Сарабьянов

текстом. Очень часто художник ставит зрителя в тупик, изображая слова или цифры, не имеющие отношения к визуальному образу. Включенные в картину или рисунок тексты усугубляют абсурдность ситуаций. Крайние варианты абсурда, в котором участвует вербальный текст, в 1913-1914 годах предлагает Малевич. Он очерчивает неровной линией прямоугольник, обозначая изобразительное поле, и в него вписывает (!) текст: «Полеты перу» или «Кошелек вытащили в трамвае». Кроме текста на рисунке ничего нет, да и не может быть. Вряд ли можно себе представить кубофутуристическую картину на сюжет украденного кошелька. Да и сам Малевич не питает подобной иллюзии. Он вполне сознательно и намеренно противопоставляет зримому читаемое, т.е. внутренне слышимое слово.

В конечном пункте нашего обзора мы вновь застаем глаз и ухо в позиции противостояния.

1997 г.

Личность и индивидуальность в русской портретной живописи

Случилось так, что в 70-е годы XIX века — в то время, когда в русском обществе, пожалуй, не было более притягательных личностей, властвовавших над умами, чем Лев Толстой и Федор Достоевский, именно они стали моделями двух портретов — самых значительных в русской живописи не только 70-х годов, но, быть может, и всей второй половины прошлого столетия. Портрет Достоевского создан В.Г. Перовым в 1872, а портрет Толстого — И.Н. Крамским в 1873 году. Вряд ли такое совпадение можно счесть случайным. Дело не только в том, что портретное искусство, начавшее движение в России с рубежа XVII-XVIII веков, сумело пройти — этап за этапом — сложный путь обретений и утрат и подготовить себя к решению трудных проблем психологической выразительности, неминуемых в контексте времени. Пожалуй, важнее другое — то соответствие, какое возникает в соотношении личностей портретируемого и портретиста. А.Г. Габричевский писал:

...человеческая личность во всей ее полноте может быть запечатлена в живописи только <...> благодаря тому, что картина, изображающая личность, не только в своем построении обладает своеобразными «личностными» формами, но и является выражением и отображением создавшей ее личности (выделено автором. — Д.С.)[61].

Если и не полная адекватность этих двух контактующих друг с другом качеств — личности модели и личности творца, — то во всяком случае принадлежность и той и другой к высшей категории по шкале личностных достоинств создает редкую ситуацию, в которой просматриваются особенности русской портретной живописи, ее пути, ее цели и обретения.

Я не буду подвергать специальному анализу названные ныше портреты — он проведен достаточно полно в монографиях о Перове и Крамском, в многочисленных статьях и книгах, посвященных портретному жанру в русской живописи[62], — беру их как своеобразную точку отсчета. Причем отсчет будет вестись не вперед, а назад — к истокам. Меня интересуют особенности русского портретного искусства в связи с истолкованием сущности человеческой личности. Эти особенности свидетельствуют о давней, но претворенной традиции понимания человека, коренящейся в восточно-христианской догматике и на протяжении веков как бы вросшей в структуру национального миропонимания, российского менталитета.

В литературе по истории нового русского искусства внимательно прослежен процесс становления портретной живописи, формирования «портретной личности», происходящий на протяжении XVIII века[63]. В судьбе портрета мы можем обнаружить достаточно определенные свидетельства тех перемен, которые обозначились во всей русской культуре на переломе к Новому времени. Искусство обретало самостоятельность. Формировавшаяся светская живопись порывала с иконой. Портрет одолевал парсуну, сохранявшую в себе добрую долю иконного образа. Но парсуна не уступала, время от времени заявляла о своих правах, возвращая портрет к схеме иконного лика и подчиняя изображение плоскости холста, уподобленного доске. С первого взгляда борьба с европейско-ренессансной системой может быть истолкована как свидетельство верности традиции. Однако по сути дела восточнохристианская традиция искажалась, так как икопоподобное изображение оказывалось несовместимым с новой задачей — репрезентацией светского лица и его обыденного земного окружения.

Традиция должна была выступить в другом обличье. Не в форме стиля, а в виде идеи, концепции человеческой личности и способа ее претворения. Разумеется, эти категории трудно развести в разные стороны — они взаимосвязаны. Тем не менее каждая обладает своей приоритетной сферой. Здесь и возникают те самые вопросы, принципиально важные для понимания особенностей русской портретной живописи: как претворилось представление о человеческой личности в портретном искусстве в тот момент, когда эта личность стала самоценным объектом художественного познания? Были ли в нем черты, сохранявшиеся на протяжении последующего времени? А если были, то связано ли рудиментарное мышление с извечным и неисправимым отставанием русской мысли от западноевропейской или оно продиктовано сложившимися в процессе развития особенностями национального миросозерцания?

Казалось бы, ответам на эти вопросы могла помочь русская религиозно-философская мысль первой половины XX века, с завидным энтузиазмом толковавшая проблемы национального менталитета. Однако, по признанию одного из ее лучших знатоков С.С. Хоружего, лишь немногие из философов и богословов не только Серебряного века, но и предыдущих двух столетий занимались разработкой проблемы личности, отыскивая ее истоки в восточнохристианской традиции[64]. Да и вообще — христианство хотя и явилось самой личностной религией, проблеме человеческой личности не уделило должного внимания. В религиозной философии первой половины нашего столетия прежде всего выдвигалась идея свободы (разумеется, связанная с проблемой личности), обосновывались принципы творчества, разрабатывались законы единства бытия, категории добра и зла, но христианская антропология, как таковая, оставалась в стороне, поскольку грозила заслонить Человеком Бога.

Современный исследователь нашел опору (разумеется, кроме отцов церкви и средневековых богословов) в сочинениях двух русских философов — Льва Карсавина и Владимира Лосского[65]. С.С. Хоружий как бы провидел сквозь их формулировки, истолкованные им как достаточно стройное учение, многие положения средневекового богословия, определившие особые черты русской духовности. Философская и богословская мысль XX века высветила эту традицию и установила важные опорные пункты для понимания существа проблемы.

Принципиальным моментом учения о человеческой личности оказывается характер соотношения личности с конкретной индивидуальностью:

...в каком же смысле должны мы проводить различие между личностью, или ипостасью человеческой, и человеком, как индивидуумом, или отдельной природой? — вопрошает В.Н. Лосский. — Каково значение личности по отношению к человеческому индивидууму? Не есть ли она высшее качество индивидуума, качество его совершенства, как существа, сотворенного по образу Божию, и не является ли это качество в то же время и началом его индивидуальности?[66]

Лев Карсавин ставит проблему еще более жестко: «В применении к твари мы говорим о ее личности или ипостаси в смысле переносном, и говорим только ради простоты изложения: точнее будет говорить о тварном причастии к