Фантазии женщины средних лет - Анатолий Тосс

Он перевел взгляд с набросков на меня, и в его взгляде сразу, как по команде, проступила влажность.

– Да? Не знаю. Может быть. – Он смотрел на меня, не отрываясь. – Жаклин, позвольте, я попробую.

Я отступила, Боб снял пиджак и не спеша повесил его на спинку стула. Под пиджаком оказалась короткая жилетка, поверх рубашки; она шла ему. Все так же не спеша он взял карандаш и подошел к кульману. Как ни странно, карандаш цепко держался за его большие, пухлые пальцы, почти теряясь в них. Кисть руки не была напряжена, та тигриная ловкость, которую я сразу заметила в нем, сейчас очертилась особенно четко. Я только удивилась неожиданной грации руки и еще, как ни странно, мужественности, что редко случается одновременно.

Боб еще не закончил, когда я вдруг поняла, как надо; все сразу сложилось, красиво и отчетливо, и уже не могло распасться. Я не могла ждать, я дотронулась до его руки, и он вздрогнул, так, что я ощутила.

– Подождите, Боб, – попросила я. – Я, кажется, знаю, как надо.

Он неохотно сделал шаг в сторону, освободив мне место. Я сняла его рисунок, незаконченный, но мастерский, с отточенными, легкими формами, он наверняка что-то навеял, подтолкнул меня, но сейчас только мешал.

Я снова взяла карандаш и минут за десять набросала совсем непохожий рисунок, очень отличающийся и от того, что получалось у меня раньше, и от того, что рисовал Боб. И хотя это был всего лишь небрежный, даже не очень аккуратный набросок, я поняла, что нашла. Вот так взяла и нашла!

– Ну как? – спросила я.

– Здорово. Очень здорово. Как это вам удалось?

И хотя мне было все равно, что он скажет, я и сама знала, что здорово, но все же было приятно. Он вон еще полчаса назад твердил, что ничего создать нельзя, да и не нужно пытаться. А я не согласилась и придумала. И хотя ерунда, всего лишь одна из многих работ, но все равно приятно.

– Ну что, пойдемте кофе пить? – сама, даже не понимая, почему, предложила я.

Он надел пиджак еще одним плавным движением; я стала уже привыкать к ним.

С тех пор мы стали встречаться. Не каждый день, может быть, раза два в неделю Боб ждал меня в удаленном кафе, которое я выбрала сама, зная, что Стив в нем никогда не бывает. Я даже не понимаю, почему я боялась, что Стив нас увидит, ведь ничего не было, даже в мыслях, во всяком случае, с моей стороны. Мы сидели и разговаривали, Боб много знал, и мне было интересно с ним. Говорили о художниках, о живописи вообще, об архитектуре, и я видела, как он увлекается разговором. Я определяла это по его взгляду, который, как только отвлекался от меня, сразу терял влажность. Видимо, мне не хватало дружеских, не пронизанных целью, отношений с мужчиной, хотя бы потому, что с мужчиной у меня никогда таких отношений не было.

Я знала, конечно, что Бобу все видится по-другому и что для него цель существует, вполне понятная и привычная. Но это даже привносило: мне импонировало, что этот большой, очень взрослый и солидный мужчина преданно находится рядом и хочет меня, но не решается это показать. Запретность добавляла освежающий привкус, что-то затянутое, вязкое, от нее в моей жизни появилась опасная тропинка, на которую вроде бы не стоило вступать. Но мне нравилось вступать на нее и вести по ней и себя, и Боба, и наш разговор тоже, иногда позволяя ему соскользнуть в рискованное русло. Но когда его пухлые пальцы дотягивались до моей ладони, я всегда была начеку, и хотя руку сразу не убирала, но переводила разговор на нейтральную тему, и на этом все заканчивалось.

Мне нравились именно такие отношения, я не хотела ничего другого. Для любви у меня был мой Стив, и мне его было достаточно. Боб, вообще, как мужчина не особенно меня привлекал, хотя он наверняка нравился женщинам. Но он был не мой тип: слишком правильный и гладкий, ему не хватало того, что проступало в Стиве, изощренного напора, наверное. К тому же он отлично знал, что мы со Стивом живем вместе, они были если не товарищи, то, во всяком случае, приятели. Конечно, с его стороны ухаживать за мной было скотством, если бы он относился ко мне хотя бы, как я к нему, без всякой задней мысли, – тогда еще ладно. Но ведь он так не относился. Пару раз он приглашал меня в места менее нейтральные, чем наше кафе, но я каждый раз находила причину и отказывалась. Мне нравилось именно такое «согнутое» напряжение, не распрямленное, но и не сломанное, а именно «согнутое».

Стив, конечно же, ничего не замечал, да и замечать было нечего. К тому же в его природе отсутствовала подозрительная чуткость, он не проверял и не переспрашивал, а, как правило, не спрашивал вообще. Мы часто занимались любовью, я все так же любила его руки, глаза, тело, более того, чем дольше мы жили вместе, тем дальше я улетала от его ласк.

А то, что я иногда сижу с кем-то в кафе и невинно беседую о жизни и об искусстве, так что с того? К тому же меня все больше раздражали его океанские поездки, то, что он так легко оставляет меня. Меня бесила его напыщенная уверенность, что он в абсолютной безопасности, и хотя я не собиралась изменять, но порой меня так и подмывало поставить под вопрос его пустую самоуверенность. Это вообще было нечестно каждый выходной оставлять меня одну, ему, конечно, и в голову не приходило, что мне может быть скучно, одиноко, в конце концов. Почему я всегда должна таскаться с ним? Он тоже мог бы сделать что-нибудь для меня.

В тот день на меня и вправду что-то нашло. Стив уехал рано утром, бросив меня в очередной раз, и то ли из-за погоды, печально моросящей, то ли из-за явно проступившего одиночества, но мне было плохо, как-то муторно и на душе, и в теле. Все раздражало, даже в квартире я чувствовала давяще тоскливо, но идти на улицу бесцельно шататься под дождем тоже было глупо, и я тупо слонялась по комнате. Попыталась читать, но не смогла сконцентрироваться, потом включила телевизор и тут же выключила его, вспомнив, что Боб говорил о телевизоре, как о символе одиночества. Я физически ощущала давящее томление, мне казалось, что я никому не нужна, никому нет до меня дела, и от этого становилось совсем паршиво.

Мелькнула мысль пойти в бар, все же люди вокруг, но к вечеру небо прорвало грозой, да и идти одной было уж признаком полного отчаяния. Я позвонила подруге, но она оказалась не одна, и голос ее звучал так беспечно и радостно, что я поспешила закончить разговор. От ее жизнерадостности хандра еще больше сковала меня, казалось, что только я одна маюсь между пустых, безразличных стен, и я плюхнулась на диван, уставившись в стенку остановившимся взглядом.

– Ну и что, если я ему позвоню, – сказала я вслух и спеша, чтобы не успеть передумать, набрала номер.

Голос Боба звучал, как всегда, немного тихо и ласкающе, и я почувствовала, что волнуюсь, и сдержала дыхание, чтобы успокоиться. Конечно, я ничего не предложила сама, достаточно было того, что позвонила. Впрочем, догадаться о причине звонка было нетрудно, в субботу вечером не звонят, чтобы только спросить «как дела».

– Может быть, встретимся? – тут же предложил Боб.

– Давайте, – согласилась я.

Мне по-прежнему было муторно, хотя от его голоса все же немного полегчало, важно было сознание, что в эту тусклую ночь кто-то, хотя бы немного, существует и для меня.