Откровенность за откровенность - Поль Констан

Посвящается Густаву

Во мне живет девушка и никак не хочет умирать.

Туве Дитлевсен

Весна в Канзасе дивно хороша, особенно ранним утром, прозрачным, мерцающим, кристальным. В лиловом небе теснятся пухлые розовые облака, ветер золотит их края, нагоняет зеленую пыльцу, которая синеет, осыпаясь, свет рассеивает искрящиеся капельки, и все это полно таким счастьем, какое бывает только в детстве, и становится легко на сердце. Как пустыня в рассветном зареве, говорила себе Аврора за наглухо закрытым окном своей комнаты, как саванна в клубах тумана после дождя: все искрится и блестит, все горит и сгорает. Это Африка, твердила себе Аврора, а ведь я в Америке! И радость пробирала ее, как озноб.

Сердце Америки билось за деревянным домом, посреди квадратного газона, в ветвях дерева, названия которого она никак не могла вспомнить; ветви сгибались, густо осыпанные розовыми цветами, которые трепетали от прыжков огромной белки. Большое пурпурное крыло прочертило ослепительное небо, и алая птица-кардинал уселась на верхушку дерева. Ликование затопило сердце Авроры; с такой не-замутненностью, с такой полнотой, так отчетливо она уже ощущала его когда-то, очень давно, еще маленькой девочкой. Америка, Америка, повторяла она как заклинание, вкладывая в это слово свою надежду на новую жизнь, и смотрела на дерево — название все равно не вспоминалось, — на белку, прыгавшую с ветки на ветку, на птицу, которая покачивала на ветру длинным хвостом.

Открыть окно было невозможно. Двойные рамы запирались при помощи электронного устройства, которым управлялись также кондиционер, кофеварка, стиральная машина и компьютер Глории, хозяйки дома. Аврора подумала было, что можно, спустившись вниз, выйти через дверь кухни — обыкновенную деревянную дверь за сеткой от комаров. Но электронный мозг блокировал и ее. Из кухонного окна был виден еще кусок лужайки — перед фасадом. По другую сторону шоссе зеркальным отражением стоял точно такой же дом, служивший часовней, и рядом — наконец-то вспомнилось название — такое же иудино дерево, вспухшее от изобилия цветов, пригибавших его к земле. И белка прыгала по газону, и птица-кардинал села на макушку дерева, подняв зыбь в буйстве цветов. По одному иудину дереву на каждый дом и по одной алой птице, которая, охмелев от соков, от ароматов, от нектара, забыв даже, земная она или небесная, тычется клювом и зарывается в облака, такие же вспухшие и розовые, как деревья в садах. Аврора вернулась в комнату.

Куда бы она ни приехала, ей всегда доставалась детская — не гостевая спальня, не диван в гостиной, нет: только детская! Везде, где ее принимали, она была обречена на эти узкие кровати, на слабые, но неотвязные запахи жизни, въевшиеся в матрас. Кровать Кристел, дочки Глории, пахла неприятно, а комната выглядела неуютно; было в ней что-то хаотично-случайное, как будто ее занимали поочередно враждующие между собой люди, причем каждый стремился вытеснить своего предшественника. К обоям в мелкий цветочек сначала прикалывали героев Уолта Диснея; затем последовал период лошадей: цветные развороты из журналов приклеены скотчем вокруг кровати; наконец, появились черно-белые плакаты с Джеймсом Дином и Мэрилин в натуральную величину.

Джеймс Дин смотрел, надув губы, со стены над письменным столом светлого дерева, сплошь залепленным наклейками. SO CUTE![2]Всеобъемлющая характеристика для множества вещей, просто приятных или увиденных сквозь юношеские розовые очки; она была применима к младенцам, к животным, к нейлоновым финтифлюшкам, болтавшимся над окном, и к наширявшемуся до одури Джеймсу Дину. SO CUTE поверх мордашки Джеймса Дина говорило о том, что Кристел уже интересуется мужчинами — созревает для любви, верный знак. А плакат с Мэрилин, придерживающей юбочку над вентиляционным люком, определял идеал женщины.

Когда-то, подростком, Аврора тоже увлекалась культовой актрисой своего времени. Помнится, школьные подруги принесли ей в пансион номер «Пари-матч». На обложке красовалась фотография Лолы Доль. Это ты? — спрашивали ее девочки. Ну же, признайся, это ты! Вот так, в одночасье — и ведь ничто этого не предвещало, никогда ни намека, ни улыбки, ни взгляда, — она узнала, что очень хороша собой. Скажи, что это ты… только прикинутая! Прикинутая, вот оно что, в стиле мадемуазель де Лемперер, кутюрье юных девушек, — квадратное декольте, белое органди, сияющая жемчугом улыбка.

В их среде кино считалось неподобающим занятием. Худо-бедно терпели балерин: трудятся как Пчелки и подчиняются ЖЕЛЕЗНОЙ ДИСЦИПЛИНЕ, — и театральных актрис, которым порой приходится произносить длинные и трудные тексты; но к киноактрисам и манекенщицам — показывают себя и только, пустоголовые куклы! — относились с таким презрением, что те были вынуждены скрывать свои имена, брать псевдонимы.

Как и писатели, говорила себе Аврора, как и я. Когда она публиковала свой первый роман, тетя Мими не захотела, чтобы на нем стояла фамилия ее родителей. Аврора тогда просила кого могла — совершенно чужих людей — подыскать для нее фамилию. Один маститый писатель предложил ей воспользоваться названием своей загородной виллы. Она отклонила предложение, подразумевавшее действенное покровительство.

Уж если менять, решила она, то менять все: фамилию, имя, происхождение. В колонке некрологов она выбрала Аврору Амер, восьмидесяти восьми лет, горемыку без гроша за душой, предназначенную общей могиле. Ей было нелегко свыкнуться с фамилией и особенно с именем, она не сразу понимала, что обращаются к ней, когда их называли, написанные, они ничего ей не говорили, казались фальшивыми, как те имена, что писатели наобум дают своим героям. Вот так и она оплошала, зачеркнула себя фамилией и именем — чужими.

Ее подругам хотелось думать, что она — Лола Доль, что подлинное имя Лолы — одной из первых актрис, снимавшихся под своей фамилией — на самом деле псевдоним, призванный оградить тайную жизнь Авроры, которая тогда еще не стала Авророй, а была просто, как все ее называли, Жюжю. В их воспитании так недоставало романтики, что весь пансион просто бредил этой историей. Экстерны подпитывали ее, принося журналы по кино. Она почти не сомневалась, что ее бывшие подружки, теперь уже стареющие женщины, предпочитают рассказывать детям и внукам, что учились с Лолой Доль, блистательной и скандально знаменитой актрисой, а не с писательницей Авророй Амер, чьи книги не внушали им особого доверия.

Аврора включилась в игру и играла от души, ею овладел настоящий азарт. Ее запросто могли разоблачить, и все же на устном экзамене на аттестат зрелости она выступила с коронным номером и не разочаровала зрительниц-пансионерок, на глазах у которых разыгралась сцена. Когда экзаменатор, молодой человек с очень короткой стрижкой, прилежный читатель «Кайе дю синема» спросил ее: извините, но… в общем, не Лола ли она Доль на самом деле, она посмотрела ему прямо в глаза и выдала ту самую улыбку, которую копируют теперь все, подчеркивая розовой перламутровой помадой. Надо же, она показалась ему гораздо моложе, чем на фотографиях, но это понятно, грим ведь старит; и потом, для норвежки она говорила чисто, почти без акцента. Ему нравилось, когда волосы у нее были светлее, но цвет волос, как и грим… Он ушел очарованный и возбужденный до крайности: представьте, Лола Доль сидит перед вами в плиссированной юбочке, знаете, вблизи она совсем юная, просто школьница!