Есико - Иэн Бурума

— Ну и дела! Да неужто сам Сато вернулся на отдых в старое гнездышко?

Амакасу — подтянутый, в своей обычной зеленой форме — держался явно по-дружески. Я редко видел, как он улыбается, и уж никак не ожидал, что он станет это делать в столь мрачное время. Все выглядело так, будто между нами ничего не произошло.

— Может, сходим на озеро, порыбачим? Ты как?

Он положил руку мне на спину и начал подталкивать к выходу. Я же был так поражен, что последовал его воле, покорный как дитя.

В лучах послеобеденного солнца Южное озеро выглядело безмятежным, как на китайской картине: белые цапли что-то выискивали в зарослях бамбука, волны мягко ласкали берег. Сжимая удочку в руках, Амакасу окинул одобрительным взглядом крыши в новоазиатском стиле, вздымавшиеся над деревьями парка, и произнес:

— Посмотри, Сато, как сияет солнце над нашим прекрасным городом — яркое, как судьба этой великой земли!

Я не совсем понимал, о чем он.

— Мы ведь оба любили эту страну, правда, Сато? Фабрики, шахты, железные дороги создавал Киси, и это были великие проекты — разумеется, необходимые для выживания нашей империи. Наша работа была иной — не так ли, Сато? — но ничуть не менее важной. Да, это так! Мне нравится думать, что наш с тобой вклад — это попытка зажечь улыбки на лицах людей Маньчжоу-го. И знаешь, Сато? Даже когда мы, японцы, исчезнем отсюда, эти улыбки останутся доказательством того, что я работал не зря.

У него клюнуло, и он плавно вытянул из воды округлую рыбу. Великолепный белый карп с красными пятнышками ярко блестел на солнце. Амакасу обернулся ко мне — наивный и радостный, как мальчишка.

Я встретился с ним мимоходом на следующий день после обеда. Даже не знаю, зачем я продолжал слоняться по этой пустынной студии. Но идти мне больше было некуда, и я искал хоть какого-то успокоения, навещая памятные места. Прогуливаясь по пустым павильонам, я узнавал куски старых декораций из первых фильмов Ри: интерьер поезда из «Свадебного экспресса», фасад буддистского храма из «Ночей Сучжоу». Я думал обо всех этих великих фильмах, о труде, вложенном в них японцами, китайцами, маньчжурами. Нет ничего чудеснее людей, совместно работающих над созданием чего-либо прекрасного. По крайней мере, здесь, на Маньчжурской киностудии, не существовало национальных различий — учитывался только талант. Обливаясь слезами, я в последний раз вошел в двери третьего павильона и свернул в небольшой коридор, ведущий к офису Амакасу. Вероятно, капитан услышал мои шаги. Улыбаясь, он вышел из комнаты и протянул мне ладонь для рукопожатия, как европеец. Я был удивлен, увидев его в полном обмундировании Общества согласия Маньчжоу-го с иероглифами «гармония пяти рас», вышитыми на лацканах. Форму эту он надевал только по официальным поводам. Мне она всегда казалась немного клоунской. Он пожал мне руку и сказал:

— Замечательно было в Маньчжоу-го, правда, Сато?

Затем он вернулся в свой офис и тихо закрыл дверь. Через несколько минут послышался громкий хлопок, эхом отдавшийся в коридоре. Я принялся стучать в дверь, звать его по имени, а выстрел все звучал у меня в ушах. Не знаю, зачем я это делал. Нелепо, если подумать. В любом случае, дверь была заперта. Сломав ее наконец, я увидел, что Амакасу лежит головой на столе, а кровь его капает на персидский ковер. И я пожалел, что у меня не хватило мужества последовать его примеру.

Вместо этого я побежал за помощью. Но где ее искать? Полицейские участки пусты, больницы забиты японскими беженцами, которые разбили по лагерю в каждой отдельной палате и причитают от ужаса перед тем, что их ожидает. Куда бы я ни зашел, все только и рассказывали жуткие истории о том, как китайские бандиты насилуют японских женщин и забирают их детей в рабство. Поэтому я вернулся, чтобы в одиночку похоронить Амакасу в саду киностудии, которую он создал. Это был самый минимум того, что я мог сделать для этого непонятого человека, к которому история, уверен, отнесется куда благосклоннее, чем его современники.

Счастливая случайность спасла меня от перспективы разделить больничный пол с кучкой вшивых и истеричных беженцев. Уже выйдя из студии, я встретился с Лю, моим старым маньчжурским другом. Он работал переводчиком в Маньчжурской радиовещательной корпорации — сначала в Мукдене, потом в Синьцзине. Наша дружба началась давным-давно, в самые первые дни программы «Рапсодия Маньчжоу-го». В отличие от других, он все еще дорожил нашей дружбой и сам предложил пожить у него несколько дней. Где этот человек сейчас, что с ним стало с тех пор, не имею ни малейшего представления, но с радостью пользуюсь случаем, чтобы воздать должное его храбрости и доброте.

Лю был человеком образованным, до войны изучал литературу в Пекине. Книги были его единственной страстью. Его маленький дом в Синьцзине, недалеко от сквера Великого единства, напоминал лавку букиниста — книги громоздились стопками в каждой комнате. Обнаружить то, чего он не читал в китайской и японской литературе, было практически невозможно. Я со своей начитанностью и в подметки ему не годился. Но мы оба страстно обожали «Речные заводи». И следующие несколько дней провели, декламируя наши излюбленные рассказы: Лю на китайском, я на японском. Его любимым героем был «пилигрим» У Сун — герой-пьяница, который мстил за убийство брата. Я же предпочитал Долгожданного Дождя Сун Цзяна, великого вождя с глазами феникса.

— Но он под конец все же предал своих людей, — с мягкой улыбкой поддразнивал меня Лю. — И даже примкнул к правительственным войскам! — продолжал он с театральным негодованием.

Я защищал своего героя, уверяя, что это было частью его стратегии. Долгожданный Дождь всегда был на стороне справедливости. Так мы спорили с утра до вечера, цитируя любимый роман вдоль и поперек и запивая наши аргументы рисовой водкой, запасы которой у Лю, похоже, не иссякали. В его квартирке, битком набитой историями, мы были как братья. Несколько дней среди вселенского хаоса я чувствовал себя как дома.

То ли на четвертый, то ли на пятый день моей жизни у Лю, уж не помню, но где-то около полудня на улице раздался страшный шум. Доносился он от сквера Великого единства и состоял из человеческих воплей и рева духового оркестра. Лю, побледнев, посоветовал мне никуда не ходить, а лучше выпить еще немного. Но я не мог сдержать любопытства, выбежал на проспект, недалеко от дома и присоединился к толпе. Посреди проспекта — аккурат перед заброшенным универмагом «Мицукоси», чьи хозяева спешно бежали в Японию, — в беспорядке стояли армейские грузовики. Сразу ясно: не наши. На бортах алели пятиконечные звезды. Верзилы иностранцы в неопрятной военной форме забегали в магазины и выбегали из магазинов, утаскивая с собой все, что могли унести: женские платья, настольные лампы, настенные часы, туфли, ткани для штор, медную утварь, стулья, бутылки саке — все, что им только приглянулось. У одного солдата с шеи свисало ожерелье из четырех наручных часов на веревочке; другой нахлобучил на голову чучело птицы, как женскую шляпку. Солдаты не столько расхаживали, сколько рыскали по проспекту, заглядываясь то на магазины, большинство из которых словно разорил ураган, то на женщин — гадая, за что же схватиться в первую очередь. Все больше грузовиков подъезжало со стороны Южного озера. Солдаты, явно пьяные, выглядели как безумцы. Они вопили по-звериному и носили странную одежду — китайские халаты, женские кимоно и шляпы-котелки. Двое солдат фехтовали: один — китайским мечом, другой — выставочным ружьем. А еще один, на заплетающихся ногах, вырядился в атласное женское платье и нацепил на макушку головной убор китайского императора.