Принцесса пепла и золы - Хэйлоу Саммер

Само собой, на следующее утро каждая репа и каждая виноградина лежат на том же месте, что и накануне, тем более башня всю ночь охраняется солдатами. Моя фея-крестная утверждает, что духи все равно получают дары. Они незримо поедают плоды, тем самым благословляя их. Не имеет значения, верю я в это или нет. Намного важнее то, что на следующий день вся эта чудесная гора будет роздана беднякам.

Праздник Последней Жатвы – время, когда весь город стоит на ушах, да что там город – вся страна. Мало-помалу крестьяне прибывают на площадь со своими самыми большими, спелыми и превосходными плодами, а самые старшие крестные-феи складывают принесенные дары в великолепную гору. Кронпринц традиционно последним водружает на эту гору спелое яблоко из дворцового сада. И как только это происходит, праздник начинается, и весь город будет веселиться и танцевать до полуночи.

Сегодня я стою рядом с принцем, который держит в руке золотистое сочное яблоко, и вместе со всеми присутствующими людьми жду, когда в этот чудесный солнечный день он поднимется по ступенькам к горе урожая, чтобы положить свое яблоко на красную подушку. Вип улыбается мне, я улыбаюсь в ответ и прежде чем успеваю опомниться, он хватает мою руку, разворачивает ее и вдавливает яблоко в мою ладонь.

– Сделай это! – просит он меня. – Призраки будут тебе рады.

Сейчас, когда на меня смотрит такое количество людей, я не могу отказаться и начать дискуссию о том, действительно ли это необходимо и о чем он вообще думает. Так что я довольно прагматично уступаю, сжимаю яблоко в руке и поднимаюсь по лестнице на площади Последней Жатвы.

Волнуюсь ли я? Немного. Однако я не спотыкаюсь и даже умудряюсь не уронить яблоко, и осторожно кладу его на подготовленное место. Едва фрукт касается предназначенной для него подушки, зрители хлопают и ликуют, все обнимаются, поздравляют друг друга с Последней Жатвой и пьют в честь события. Праздник начинается: я с облегчением смеюсь и возвращаюсь к принцу, который хлопает в ладоши и радуется, как и все остальные.

И с этого дня теперь каждый человек в нашем королевстве убежден, что я стану супругой наследного принца, а значит, будущей королевой. Все они считают нас счастливой влюбленной парой, и только мы с Випом (и моя добрая фея, которой я уже устала объяснять) знаем правду: мое сердце принадлежит другому, а я считаю дни, пока враг не вернется в свою страну.

Когда с деревьев начинают опадать листья, меня охватывает внутреннее смятение, которое я с трудом могу объяснить. Оттого ли, что увидела туманную нимфу и теперь боюсь зимы? А может, мне просто грустно, что лето, так не похожее на все прочие, все-таки подошло к концу?

Чтобы успокоиться, я каждый день пеку яблочные пироги. Не знаю, почему это так успокаивает, но мне становится лучше. К тому же Каникла с трудом сдерживает свои восторги по этому поводу.

В первые дни после бала мои сестры были очень сдержанны, если не сказать вежливы. Как и все остальные люди в стране, они верят, что однажды я выйду замуж за принца, и здравый смысл (да, он у них есть, только чаще всего они его просто игнорируют) наверняка шепнул им, что было бы неразумно постоянно расстраивать и сердить будущую королеву.

Почти неделю сестры вели себя так, но после их дисциплина исчерпалась. Они вернулись к своему прежнему поведению, и я, надо сказать, очень этому рада. Потому что, когда я приношу еду, а Этци громко и отчетливо восклицает: «О, как восхитительно пахнет!», то это довольно жутко, как если бы человек зашел в дверь с собственной головой под мышкой. Это столь же неестественно, имею в виду.

Теперь, когда на дворе осень, они снова стали такими же, как всегда. Лишь иногда, когда мы втроем начинаем переругиваться, они вдруг замолкают и смотрят на меня так, будто в любую минуту я могу схватить метлу и поубивать их. Тогда они снова вспоминают, что имеют дело с будущей королевой, и вместо того чтобы, как раньше, позвать мать, чтобы та наказала меня или обременила кучей невыполнимых заданий, сестры исчезают, перешептываясь между собой, в одной из своих комнат и не выходят до ужина.

Салону меж тем потребовался неотложный ремонт. Последний платеж от управляющего рудником был довольно скромным, поэтому обои там отсутствуют и новых штор тоже нет, но мои сестры хотя бы могут сидеть там и болтать, есть яблочные пироги и сплетничать о своих одноклассницах, которые, если верить их россказням, как на подбор, жуткие страшилища, да к тому же прискорбно ограничены. Эта школа для высокопоставленных дочерей кажется сборищем уродин, но по крайней мере в последнее время эти уродины относятся к моим сестрам с гораздо большим уважением, чем прежде. С чего бы это, а?

Мачеха по-прежнему молчит. Она позволяет мне самой решать, что нужно сделать, а когда о чем-то просит – что, надо сказать, теперь стало редкостью, – говорит «пожалуйста» и «спасибо». Задумчивая и мрачная, она бродит по дому, как тень. Она всегда была стройной женщиной, но в последнее время ест еще меньше, чем обычно. Скулы ее резко выступают на лице; сама она исхудала. Даже дочерям говорит только самое необходимое, обычно запираясь в своем кабинете – комнате, в которой до того, как меня отправили в башню, я жила.

Однажды поздней осенью, после штормовой ночи, когда ветер срывал с деревьев последние листья, мачеха внезапно оказывается рядом со мной, пока я подметаю холл на втором этаже. Я даже не слышу, как она подходит, просто неожиданно появляется около меня и говорит:

– Золушка! Нам нужно серьезно поговорить.

Я поднимаю на нее взгляд и поражаюсь, насколько глубоко запали ее глаза. Неужели я так долго не смотрела на нее? Как могла я не замечать, в каком она состоянии? Или своими волшебными кремами ей удавалось скрывать впечатление о болезни и тем самым умело прятать от нас правду?

Передо мной стоит женщина, обреченная на смерть! То, что туманная нимфа показалась мне, – относилось к моей мачехе!

Она открывает дверь в кабинет, мою бывшую комнату, в которую мне, с тех пор как переселилась в башню, никогда не разрешалось входить. Мачеха сама убирает там, а потом закрывает комнату. Не знаю, чего я ожидала: каких-нибудь оккультных предметов или ценных книг, чего-нибудь редкого или запретного, но комната обставлена совершенно обычно и довольно скромно.

Я вижу секретер, письменный стол и полки, на которых лежат папки с бумагами – скорее всего, счетами с рудника и, судя по количеству документов, еще и старыми бумагами моего отца, которые теперь бессмысленны, и все же она их не выбросила.

Еще я вижу диван, маленький столик и начатую вышивку. Начатую очень давно, потому что на ней и обивке, где она оставлена, уже покоится толстый слой пыли. Вот и все.

– Садись, – говорит она, указывая на стул напротив секретера. Я сажусь, пока она закрывает за мной дверь и поворачивает в замке ключ.

Погода за окнами пасмурная, ветки голых деревьев гнутся на ветру. Мачеха садится в кресло и кладет костлявые руки на письменный стол перед собой.

– Долгое время я скрывала это, – говорит она, – ради своих дочерей, но больше не могу этого делать. Болезнь, которая поразила меня на родине, когда я была еще ребенком, и которую позже, будучи молодой женщиной, мне удалось преодолеть, после смерти твоего отца разразилась в третий раз. На этот раз она оказалась неизлечимой. Я сумела привыкнуть к ней и смогла годами держать в узде, но с прошлой зимы она истощает мое тело и лишает всех сил. Врач сделал все, что мог. Теперь он, как и я, исчерпал все свои возможности. Мое время пришло, Золушка. Следующей весны я уже не увижу.