Окрась все в черный - Надежда и Николай Зорины

— Да кто же выбрасывается с третьего этажа?

— Говорю же, с пьяных глаз. Ей что третий, что десятый, ничего уже не соображает.

— Надо скорую вызвать.

— Не надо! Ничего ей не сделалось, этой пьянчужке, свалилась прямиком на кучу песка, да и третий этаж. Это если бы кто добрый упал — точно бы разбился, а такие… Посмотрите, ресницами дергает, приходит в себя. Как ее зовут-то?

— Кажется, Нина.

— Нина! Эй! Давай поднимайся!

Нина Витальевна открыла глаза. Две женщины смотрели на нее с высоты своего роста и казались какими-то непропорциональными уродцами.

— Ну вот, что я говорила? Ничего ей не сделалось, — зло проговорила первая женщина.

— Дайте руку, я помогу вам подняться, — предложила вторая. И, не дождавшись руки, сама принялась ее поднимать, обхватив сзади за подмышки. — Голова не кружится? — озабоченно спросила она, когда поставила на ноги.

— Нет, — пробормотала Нина Витальевна и потрогала затылок, проверяя. Неправда: голова кружилась, еще как, и болело в груди — в том месте, где разорвалось сердце. Она сделала неуверенный шаг — пошатнулась, невольно схватилась за плечо женщины и рассердилась: на них, этих дворовых кумушек, вечно торчащих на лавке у подъезда, на себя, на свою несостоявшуюся смерть. Злость придала ей сил. Нина Витальевна смогла справиться с головокружением и болью в груди и довольно бодро зашагала домой.

— Видите, видите? Даже спасибо не сказала, — донесся до нее зловредный голос первой женщины.

Но она не стала отвечать, не оглянулась, открыла дверь и скрылась в подъезде.

Сил и бодрости ей еще хватило, для того чтобы подняться на третий этаж. Но когда вошла в свою квартиру, почувствовала невероятную усталость. В ногах была страшная слабость, а в груди болело все сильнее и сильнее. Это ничего, подумала Нина Витальевна, это вполне понятно: пережила такой стресс! У нее и раньше сердце было слабовато, это в последний год… А ведь точно! Как странно! В последний год сердце совсем не болело, и ничего не болело. Столько бед на нее свалилось, такую нездоровую жизнь вела — и не болела. Спиртное — прекрасное успокоительное, а все болезни от нервов. Получается, пить совсем не вредно, даже полезно в чем-то. Вот и сейчас нужно выпить, и все пройдет. Все пройдет, только добраться бы до кухни…

Ноги подкосились. Нина Витальевна тяжело опустилась, почти упала, на тумбочку в крошечной своей прихожей. Ничего, посидит немного, оправится и пойдет. Толкнула дверь — толчок получился слабым: дверь не закрылась до конца, замок не защелкнулся. Ну и это ничего: она только что спаслась от смерти, стоит ли обращать внимание на такие мелочи?

Она просидела в прихожей довольно долго, но лучше не стало, наоборот, появилась одышка. И это тоже было странно, почему вдруг одышка, когда она сидит битый час неподвижно? Попробовала подняться — и чуть не закричала от резкой боли в груди. Неужели?… Нет, не может быть, хоть все признаки налицо, но… этого просто быть не может. Нужно просто добраться до кухни и выпить водки. Рюмка стоит на столе, налитая… а закуска остыла. Зачем она полезла поправлять эту чертову занавеску? Дурацкая гардина, всю дорогу с ней мучилась. Ужасно болит в груди… Нет, конечно, это не инфаркт, потому что тогда, вот так, без срочной помощи, она просто умрет, а разве может человек дважды за один день умереть? Не может, значит, не инфаркт. Нужно успокоиться, пойти… Голова клонится вниз. Какие у нее огромные ступни! А толку чуть. Не удерживают тела эти огромные, такие устойчивые на вид ступни… А ведь она босая! Смешно! Шла со двора босая, по лестнице поднималась босая и не почувствовала. Малюсенькая квартирка — до кухни всего-то метра два, а вот, поди ж ты, не дойти. И голова клонится, не удержать. Да… босая. Потому что всегда ходила по квартире босиком, не признавала тапок… Впрочем, если и признавала бы, все равно на подоконник полезла бы босиком… Невыносимая боль… Боялась удара о землю, а свалилась на кучу с песком — ни царапинки, а сердце-то и не выдержало. Ужасная боль. Получается, может, выходит, бывает, опыт, ее личный опыт, показал, что может человек за один день умереть дважды. Раньше бы никогда не поверила. Хорошо, что дверь не закрылась до конца, замок не защелкнулся: кто-нибудь из соседей зайдет, обнаружит… Ирочку вызовут, Ирочка ужасно будет переживать… И Саша… Она его прощает, конечно прощает: сердцу ведь не прикажешь. Хорошо, что у них… хорошо, что счастливы… Проще будет пережить… Жаль, что водка осталась на кухне: подумают, спьяну, а ведь это неправда, она и выпить-то не успела.

Невозможно вынести эту боль. Скорей бы все кончилось.

(Филипп Сосновский)

Утром в кабинете следователя я узнал, что пистолет Гамазинского был заряжен холостым патроном. Никакого самоубийства Генка не совершал, а был застрелен с дальнего расстояния из снайперской винтовки. Следователь оказался ко мне весьма расположен, сделал вид, что знаком с моим творчеством, «вредных» вопросов не задавал и даже зачем-то поделился предварительной версией следствия: Геннадий Гамазинский устранен конкурентами — выяснилось (и когда только успели?), что он давно и активно занимался перепродажей антиквариата за границу.

Антиквариат, значит. Что ж, неплохо, совсем неплохо. Сейчас они осознают свою ошибку и меня выпустят. К антиквариату я никогда не имел никакого отношения.

— Вот как? — Я опечаленно покачал головой — с моей стороны это было сплошное притворство: рад я был, что так все повернулось, несказанно рад. Всю ночь думал о Генкином неожиданном самоубийстве и своей причастности к его смерти. Почему он решил именно так застрелиться, почему именно на моих глазах? Я никогда не писал его портрет — мне бы и в голову не пришло изображать Гамазинского. Следовательно, я не виноват, просто подвернулся под руку, а без зрителей Генка даже умереть не мог? Да, все так, но это только с одной стороны, а с другой… Он тоже как-то связан с картиной, с моими «Шестью мертвецами». По телефону он мне сказал, что знает всю подоплеку написания картины, а потом взял и застрелился. А я… А я, вместо того чтобы испугаться, вместо того чтобы скорбеть, оплакивать смерть, пусть не друга, но все же хорошо знакомого мне человека, принялся запоминать его позу, его выражение лица. Да я зарисовать его хотел, и зарисовал бы, если бы совсем совесть утратил и воспользовался карандашом мертвого… А тут вдруг выходит, что я ни при чем и никакого самоубийства не было.

— Вот такие дела, — вздохнул следователь.

Я ждал, что он сейчас извинится за ошибку милиции, протянет мне пропуск и отпустит, но он сказал совсем другое:

— Мы вас переведем в отдельную камеру, — причем таким тоном, словно я некий почетный гость во второразрядной гостинице, по ошибке попавший в общий номер.

— То есть как это в отдельную камеру? — возмутился я. — Почему?

— Вы хотите сидеть в общей?

— Я вообще сидеть не хочу. И не понимаю, почему вы меня еще задерживаете, когда ошибка налицо. Я непричастен к убийству Гамазинского.