Разногласия и борьба или Шестерки, валеты, тузы - Александр Кустарев

тетя — еврейка, сказал Головлев, показывая почему-то большим пальцем правой руки через левое плечо.

Нет, кашлянув, уточнил Привалов. Я спрашиваю, на каком основании вы, я подчеркиваю вы-вы, претендуете на архив Свистунова за границей.

Головлев опять ничего не понял. Как на каком, спросил он. Я же буду за границей.

От того, что вы будете за границей, сказал Привалов, нам со Свистуновым ни жарко, ни холодно. Я спрашиваю, у вас есть, ну, как бы это сказать, я, право, не знаю, как выразиться, я хочу спросить, у вас есть какие-то, ну, скажем, моральные, что ли, права владеть этой собственностью?

Я кончил тот же пединститут, что и Фрадкин. Я думаю, что я уж никак не хуже. А литературные способности у меня даже выше. Я и стихи пишу.

Пишите себе на здоровье, поморщился Привалов. Но это ведь, как бы поточнее сказать, я, ей-Богу, не знаю, как лучше произнести, такая для меня неясная сфера, ну да ладно, скажем: есть ли у вас права человека на это право?

Головлев тоже обалдел от проблемы. Он помотал головой, стряхнул неуместные мысли, собрался с уместными и рассудительно сказал. Ну как же вы не понимаете, черт вас дери. Ведь я же буду там. Значит, у меня руки дойдут.

Это, что ли, и есть ваши основания, почти взорвался Привалов. А если я здесь, и у меня руки не дойдут, то я, значит, права лишен? Вы соображаете, что говорите?

Головлев явно не соображал, но сказал, что соображает. На это Привалову ответить было нечего, и он по-стариковски повалился в кресло. Что прикажете делать, спросил после некоторой паузы он.

Головлев смутился. Я ничего вам приказать не могу, я и не приказываю, я предлагаю. Давайте-ка заключим союз против Копытмана.

Привалов долго чесал нос, прежде чем ответить. Наконец он сказал, мы подумаем, и на этом сцена закончилась.

На следующий день Привалов вызвал Копытмана. Копытман явился как штык. То ли что-то разнюхал, то ли интуиция, то ли приперло.

Я вам чрезвычайно признателен за помощь, сказал Привалов вежливо, но со значением. Как дела у вашего сына? Когда отъезд?

Копытман все понял. Отъезд скоро, сказал он, ничего не успели толком подготовить. Все это проклятущее КэГэБэ. Думаешь уехать — отказ. Готовишься к отъезду — вышибают. Черти.

Вы прошлый раз мне говорили, взял быка за рога Привалов, что за границей есть какие-то там поляки, у которых тоже имеются документы, представляющие взаимный интерес.

Как же-с, живо откликнулся Копытман, как же им не быть. Есть-с. Имеют место. И поляки, и документы.

Хм, сказал Привалов, не зная, с какого боку атаковать. Готовился, готовился, подумал он, а теперь и слова вымолвить не могу.

Копытман понял затруднения товарища. Э, сказал он, что вертеть вокруг да около. Я и сам завтра собирался к вам приехать по этому делу. Сами понимаете.

К сожалению, понимаю, сказал Привалов, делая суровый вид. Ему казалось, что Копытмана надо пугать.

Не пугайте, сказал Копытман, я пуганый. Стар я, чтобы меня пугать, добавил он, почесывая правой рукой левое ухо. Вы ж понимаете, уважаемый, что эти польско-французско-американские документы я через посредство моей же мешпухи таки да достану. Мне и ваше согласие не нужно. Мои ребята туда придут, поплачут в рукав, пожалуются на ГУЛаг, расскажут про мясной дефицит, и владельцы выдадут им свой архив за милую душу. Им-то что?

По американским понятиям, это не капитал. Пять тысяч долларов, почтеннейший, не деньги. И десять не деньги. Это — для них.

А для моих ребят это очень даже деньги. Все ведь начинается с пустяков.

Привалов был готов старого еврея убить. Но сдержался. Хорошо, сказал он, мне все понятно, хотя морального понимания, товарищ, между нами быть не может. Мне все же непонятна одна вещь. Ладно, в конце концов, за границу едете вы, а не мы. Положить лапу на наш архивчик вы можете и без нас. Но зачем вы мне помогаете? Ей-Богу, я был бы больше готов поверить в то, что это вам на старости лет просто приятно. В конце концов, получить свое удовольствие — это и есть получить удовольствие. Я даже представляю себе, как я сам на старости лет делаю кому-то конкретному материальную пользу и получаю от этого собственное, последнее и тем более сладкое удовольствие. Ваш альтруизм, господин Копытман, был мне понятен. Ваших расчетов, пардон, я понять не могу. Зачем вы хотите получить мое личное согласие на употребление того заграничного польско-французского архивчика??!

Объяснения Копытмана были таковы. Десять тысяч долларов сразу или там доллар в час, говорил Копытман, это все сиюминутное дело. Они могут быть истрачены и будут истрачены, не сходя с места. Надо думать о будущем, которое, кровь из косу, должно быть для нас прекрасным. Или его просто нет. Мы должны думать о своем будущем, а значит делать его. А как мы можем его делать? Мы можем его купить. Это значит, что нам нужны не деньги, а товар, цена которого будет в будущем возрастать, а не падать. О том я и хлопочу. Я хлопочу о том, чтобы мои внуки в своих воспоминаниях могли бы ссылаться на вас, академик Привалов, чтобы они могли бы потом говорить, что вы, лично вы, поручили им следить за исправной торговлей капиталом человечества, которое, человечество, я надеюсь, к тому времени торжественно объединится в общий рынок. Ваша подпись на любом чистом листе бумаги будет значить для наших внуков — а ведь в интеллектуальном смысле они наши с вами общие внуки — очень много. Я смотрю вперед. Я впередсмотрящий. Я вижу будущее и хочу его купить. Продайте.

Продайте же мне, академик, кусочек того будущего, которое вы завещаете через пятьдесят лет своим белобрысым потомкам, продолжал Копытман. Дайте и нашим черномазым. Тоже есдь люди, не говоря уже о правах человека, которые мы все так уважаем.

Выгода моих внуков, рвал на себе волосы Копытман, моя выгода. Привалов задумался. Грубая и несколько юродивая форма, в которой Копытман излагал свои мысли, отчасти противоречила абстрактности его взгляда на будущее. Он думает, что я стану академиком, соображал Привалов. Ну допустим. Очень неплохо и весьма вероятно. И он хочет, чтобы его дети захватили свистуновский архив за границей. Но он хочет, чтобы это было законно. Им нужен не захват, а право. Господи, куда же мы идем?

Копытман между тем перестал корчить из себя старого еврея и деловито наблюдал за