Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные - Дэвид Слоан Уилсон

И вот, наконец, мы можем перейти к нашей главной цели – оценить представление о религиозных группах как об организмах в качестве серьезной научной гипотезы. Размышление о религиозной группе, рассматриваемой как организм, побуждает нас взглянуть на феномен адаптивной сложности. Организмы не сохраняют сами себя по случайности, и их верные отклики на вызовы окружающей среды тоже неслучайны. Для таких откликов требуются механизмы, порой потрясающе сложные, – если их в достаточной мере понять. Очевидно, что религии представляют собой комплексы верований и социальных практик – но разве они адаптивно сложны? Можно ли на самом деле истолковать богов, ритуалы, жертвоприношения как «социальную физиологию», позволяющую сообществам, объединенным религией, увеличивать, как говорил Дюркгейм, свою коллективную мирскую пользу? И если так, то какие процессы формируют адаптивную сложность? Слепая эволюция? Сознательное и преднамеренное мышление? Когнитивные процессы, протекающие вне сознательного понимания? Или все вместе?

Все это опасные вопросы, и ответы могут с легкостью показать ошибочность нашей гипотезы. Существует бессчетное количество способов обрести сложность, не ведущую к адаптации, и лишь немногие ведут к ней. И в башне из слоновой кости, коей нередко предстает наука, и вне этой башни религию зачастую изображают затратным для верующего предприятием, которое в лучшем случае дает только смутные психические выгоды. Гипотезы о том, что религия просто не способна повышать адаптацию, весьма правдоподобны, и неважно, представлены ли они в эволюционистских терминах, в терминах экономической науки или в виде болтовни на фуршете. Итак, мы имеем альтернативные гипотезы, выдвигающие различные предсказания о наблюдаемых свойствах религии. Какая из гипотез верна? Или до какой степени они частично истинны?

Эволюционная биология предлагает не только теоретический «каркас» для размышления над данными вопросами, но и ряд эмпирических методов, призванных замкнуть круг научного исследования: от формулирования гипотезы – к ее проверке – и обратно, к уточнению начальной гипотезы. Я постараюсь провести исследование религиозных групп тем самым рутинным способом, при помощи которого мы, эволюционные биологи, изучаем рыбок-гуппи, деревья, бактерии и всяких других живых существ на Земле – и я намерен добиться прогресса, очевидного даже для самого завзятого скептика.

Науку часто ассоциируют со сложными инструментами и настолько специализированными вопросами, что даже просто для возникновения к ним интереса требуется докторская степень. Эволюционная наука нередко двигается именно в этом направлении, но ее суть – в детальном понимании организмов в их отношении к среде своего обитания. Основы этого знания были заложены естествоиспытателями XVIII–XIX веков, и большинство из них верили, что изучают творения Божьи. Их тщательные наблюдения и изобретательные эксперименты даже без сложного инструментария были достаточно точны и позволили привести неоспоримые свидетельства в пользу дарвиновской теории эволюции. При этом сами эти подтверждения собирались с представлением о совершенно иной творящей силе. Представления о характере развития животных и философские следствия из этих представлений (наука и философия к тому времени еще не разделились) получили всеобщее одобрение, что привлекло широкую аудиторию – и не требовало от нее никаких специальных знаний.

Для чего я об этом говорю? Я хочу навести на мысль о том, сколь значительного научного прогресса в изучении религии можно достичь, если обойти ловушки современной науки. Обзор современной обществоведческой литературы, посвященной религии, я приведу в главе 5. Но на самом деле нам вовсе незачем измерять религиозность с точностью до третьего знака после запятой или сравнивать различия религиозных систем с привлечением многомерной статистики – мы преуспеем и без этого. Что нам необходимо, так это изначально понять религиозные сообщества в их отношении к окружающим условиям. А основу для таких знаний нам предоставит несметное множество ученых, изучавших религию столь же внимательно и столь же честно, как естествоиспытатели прошлых времен. Учитывая, какой мы избрали предмет, можно сказать, что религиоведы – это наши натуралисты. И неважно, что теория эволюции вела их в столь же малой мере, в сколь малой мере вела она и первых естествоиспытателей. Ведь до тех пор, пока сведения надежны, они могут использоваться для проверки любой гипотезы, связанной с ними. И старое доброе религиоведение может привести нас к такому же впечатляющему прогрессу, к какому старая добрая естественная история привела Дарвина.

В этой главе я с эволюционной перспективы постараюсь раскрыть суть одного религиозного сообщества в его отношении к окружающей обстановке. Для этой цели подошло бы много примеров, и я рассмотрю некоторые из них в следующей главе, но сейчас я решил остановиться на одной отрасли христианства, созданной под влиянием Жана Кальвина в том виде, как эта отрасль предстала в Женеве в 1530-х годах. Отчасти мой выбор обусловлен тем, что кальвинизм – относительно юная религиозная система и достаточно важная, чтобы привлечь огромное внимание со стороны науки. Порой я говорю, что эволюция не исчерпывается только генетической эволюцией. И кальвинизм позволяет нам изучить культурную адаптацию к недавним условиям, а не генетические адаптации к древней среде. И как всегда, свой эволюционный анализ мы начнем с того, что подробно опишем организм в его отношении к среде обитания.

На раннем этапе Реформации Жан Кальвин (1509–1564) был молодым французским теологом и юристом, а начало его пути не было ознаменовано выдвижением радикальных идей. Сперва он просто хотел достичь успеха на ниве теологии в недавно возникшей традиции гуманизма, искавшей вдохновения в древнегреческой и латинской классике, а не в более современных комментариях схоластов (McGrath 1990).

Ранняя Реформация была ознаменована многими попытками преобразовать Католическую Церковь изнутри – а кто-то решительно порывал с Церковью, как тот же Лютер. В то время мало кто из верующих мог предсказать, как воспримут их религиозную позицию. Как приемлемую внутреннюю реформу? Или как ересь, достойную изгнания или смерти? Различие очень зависело и от политической борьбы в самой Церкви, и от идеологии. Кальвин осознал, что находится на проигрывающей стороне, когда в 1533 году Николя Коп, недавно избранный ректор Парижского университета, по вступлении в должность посвятил свою торжественную речь необходимости церковной реформы и обновления. Возможно, речь Копа на самом деле написал Кальвин: один из двух ее экземпляров, дошедших до наших дней, написан его рукой (McGrath 1990). И пусть даже идеи Копа были весьма умеренны по сравнению с идеями Лютера, речь вызвала негодование. Он незамедлительно был смещен с поста ректора и бежал из Парижа, дабы не попасть под арест. Кальвин тоже покинул Париж – и, видимо, это было мудро: власти, рассмотрев дело Копа, приняли меры против многочисленных «сочувствующих Лютеру», и Кальвин наверняка попал бы в их число, если бы остался в городе.

В 1535 году, когда Кальвин (вместе с Копом) нашел прибежище в швейцарском Базеле, он еще не был охвачен желанием проводить радикальную церковную реформу. Там же, в Базеле он стал свидетелем драматических событий – такие же случались и в других местах, – включая казнь его друга Этьена Делафоржа и объявление французских реформаторов анабаптистами. Это было крайне серьезное обвинение, коль скоро анабаптисты выступали с более радикальных позиций, нежели Лютер или сами французские реформаторы. Ярлык «анабаптист» означал только одно: получивший его – изменник, а наказание за измену – смерть. Жестокость обвинения выражалась еще и в том, что во Франции движение за Реформацию имело мало общего с движением анабаптистов – да и сам Кальвин прежде выступал с трактатом против них. Он пришел в ужас от того, на сколь слабой основе держалось обвинение и сколь жуткими последствиями оно грозило, и написал свое главное сочинение: книгу «Наставление в христианской вере», в которой представил основания своей веры.