Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень - Евгения Луговая

было в порядке – всего лишь за месяц до этого я проходил техосмотр. Еще я нашел бумагу, которую она бросила в мусорное ведро, как будто все же хотела, чтобы я нашел. Ей диагностировали острый лейкоз. Стремительное унизительное угасание и такая же быстрая смерть. Почти никаких шансов, если узнать поздно. Я не дурак, я умею складывать два и два. А ведь мы только решили завести ребенка.

– Может быть, это просто совпадение, – осторожно сказала она, понимая как глупо это звучит.

– Я знаю свою Мэри. Она всегда была смелой, – в его голосе невольно зазвенела гордость. – Единственное, чего я никогда ей не прощу – это то, что она не предупредила меня, не посвятила в свой план. Тогда бы я сел в эту машину с ней и сам бы направил руль куда бы она попросила. И ни на секунду не пожалел бы об этом.

Ева поняла, что в отличие от многих, Густаво выпал шанс испытать настоящую любовь. Ту, что ранит, корежит, вырывает что-то внутри, оставляя большую черную дыру, но при этом сверкает ярче алмазной вершины Монблана на солнце и никогда не изглаживается из памяти, сердца и тела. Только цена за испытанное непомерно велика – она не была уверена, что смогла бы выдержать натиск такого чувства. Возможно, лучше любить умеренно и страдать умеренно, чем делить свою душу на кровавые куски, кормить ею вечно голодного стервятника боли.

– После того карнавала… Я понял, что она хотела выйти со мной на связь, – сказал Густаво после недолгого молчания.

– Но как?…

– Всегда есть способы, – отрезал он, – мертвые являются нам, если мы готовы их видеть. Достаточно читать знаки.

Она почему-то вспомнила тот листочек, забытый Карлосом в книжке Тарковского, испещренный астрологическими знаками. Может быть, он искал его, но так и не нашел. Где же он сейчас?

Густаво бережно достал какой-то конверт из кармана халата. Расправил кремовый листочек, заполненный рядами черных букв.

– Она даже прислала мне письмо. Я получил его сегодня утром.

Ева похолодела. Неужели он медленно сходит с ума, как лирический герой «Ворона»? Сначала фестиваль, потом письмо… Этот возбужденный блеск в глазах, как у человека, который считает себя реинкарнацией Наполеона.

– Не думай, что я сошел с ума, – не в первый раз прочел ее мысли Густаво, – это от нее, я точно знаю. Я знаю свою жену.

От него веяло таким спокойствием и непоколебимой уверенностью, что она даже на секунду поверила ему. Ее непостижимым образом привлекало все иррациональное. Хотелось верить в то, что наш мир не единственный, но в то же время казалось невозможным, что грань между мирами настолько тонка. Она решила больше ничего не говорить, оставив его наедине с этой сладкой иллюзией, если уж она придавала ему сил жить дальше. У каждого свои методы, она не имеет права судить его.

Она надеялась, что ему немного полегчало после дружеского сеанса психотерапии. На первый взгляд это выглядело именно так. Его лицо чуть порозовело, морщина на лбу разгладилась, и они сменили тему так просто, будто только что обсуждали сезонное похолодание. С ногами забрались на кожаный светло-коричневый диван в гостиной, как старинные друзья после долгой разлуки. Густаво налил им по бокалу красного вина из Бургундии и включил «Рассекающую волны»68. Казалось бы, целых 149 минут следить за страданиями женщины, которая слегка не в себе, не очень увлекательно, но Еву буквально затянуло внутрь экрана, внутрь этой нелепой, жалкой, но по-своему величественной судьбы и истории, разворачивающейся на просторах ветреной и равнодушной ко всему изумрудной Шотландии.

Тяжелая, горькая лента, парадоксально оставляющая после себя тихий свет в душе и веру в то, что кто-то наверху все же нас слышит, даже если порой так жестоко с нами обращается. Ей ужасно понравились песни, разделяющие эпизоды фильма: Род Стюарт, Дэвид Боуи, Элтон Джон. И концовка, которую можно рассматривать с двух сторон, как она любила. Можно поверить в суеверие и чудо, а можно списать на совпадение. Но разве совпадения – не те же чудеса?

– Это мой любимый фильм, – сказал Густаво, как только начались финальные титры, – жертвенность по Триеру – грешить ради любимого человека, ради того, чтобы ему стало хоть немного лучше.

Она невольно подумала, что Карлос не смог бы так емко передать суть фильма в одном предложении, не построив из него целый небоскреб красивых слов.

– Спасибо, что показал мне его, – сказала Ева с искренней благодарностью. Она отвыкла от того, что кто-то открывается ей, показывает цвет своего нутра. Это приятно согревало остывшую веру в настоящую дружбу.

За окнами медленно темнело, желтизна дня наливалась гранатовым, раскидав по небу рыжеватые перья жар-птицы. Воздух загустел, распространяя запах свежезаваренных листьев жасминового чая. Она почувствовала, что пора уходить – должно быть, она уже утомила его, как бы хорошо они ни провели это время вместе. Ему наверняка хочется побыть одному.

Стоя на пороге под рассеянным светом лампы, она старалась на всякий случай запомнить все подъемы и изгибы квартиры. Червяк навязчивой мысли наконец заставил ее спросить его о том, что волновало ее больше всего.

– Густаво… Помнишь, в тот вечер после слов Анны-Марии ты сказал, что Карлос умеет быть другим? Что он однажды очень сильно помог тебе?

– Я ждал, когда ты спросишь, – улыбнулся португалец, заправляя за ухо длинную черную прядь, – он приехал ко мне в ту ночь, когда умерла Мэри. Он был со мной всю неделю – не ходил на работу, не отвечал на звонки, полностью забыл о себе, убирался в квартире, не задавал ни одного вопроса, терпел мои стенания, молчал вместе со мной… понимаешь? Даже если сам не любил, он верил в чужую любовь. И все равно, когда он ушел, я тут же попытался сделать это, – он поднял черный рукав халата, второй раз показав ей шрамы. – Думаю, он винил себя. Хотя он и так совершил невозможное, удержав меня от этого в первые сорок восемь часов, когда жить было совершенно невозможно.

Она кивнула. На глаза невольно навернулись слезы, у нее даже не получилось их скрыть. Смешалось все сразу: напряжение, связанное с учебой, неосознанная тоска по дому, боль потери зарождающейся любви, жалость к себе, к судьбе Густаво – такого хорошего и такого несчастного. Она осела на кушетку в прихожей и заплакала в полный голос, пока Густаво гладил ее по вздрагивающей спине. Будто прорвались невидимые шлюзы, рухнула преграда водохранилища и одинокий город затопило.

– Раны зарастут, – приговаривал он голосом, в котором сквозила божественная уверенность Далай-Ламы, – твои точно зарастут.

– Может быть, ты знаешь куда он исчез? – спросила Ева между всхлипами, – ты все всегда знаешь…

– Нет, Ева, – ответил он слишком уж поспешно, – в этот раз я не знаю. Эту тайну тебе придется раскрыть самой. Или оставить ее нераскрытой. В жизни должны быть такие.

– Он не мог не поделиться с тобой, – воскликнула она почти со злостью. Во рту появился неприятный привкус желчи.

– Хорошо, – сдался Густаво, – я скажу тебе, что знаю.

Она подняла голову, глядя на него с безумной надеждой. Неужели он наконец прольет свет на эту мучившую ее загадку?

– Я знал, только что он хочет исчезнуть, – сказал он, – но не знаю почему.

– Не слишком информативно, – ответила Ева, – я ждала большего.

– В этом наша ошибка. Мы всегда ждем от жизни слишком многого, – сказал Густаво, – вот и я ждал. Хорошо, что вовремя опомнился.

Она обняла его, как дочь обнимает поздно вернувшегося с работы отца и повернув дверную ручку, вышла на лестничную площадку.

– Спасибо тебе за вечер, – бросила она, как монетку в фонтан, чтобы вернуться. – Было здорово.

Только выйдя на сумеречную улицу, поняла, что в этой светлой чистой квартире было недостаточно воздуха, будто все свободное пространство занимала память