Наталья Гончарова - Вадим Старк

В возражениях Владимира мы снова слышим голос поэта: «Не я, но ты отстал от своего века — и целым десятилетием. Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг, — нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами».

Строки о впечатлениях, которыми Владимир делится с другом, кажутся написанными о Наталье Гончаровой, какой она была в глазах Пушкина: «С Лизой я вижусь каждый день — и час от часу более в нее влюбляюсь. В ней много увлекательного. Эта тихая благородная стройность в обращении, прелесть высшего петербургского общества, а между тем — что-то живое, снисходительное, добротное (как говорит бабушка), ничего резкого, жесткого в ее суждениях, она не морщится перед впечатлениями, как ребенок перед ревенем. Она слушает и понимает — редкое качество в наших женщинах».

Образ Лизы невольно сливается у Владимира с ее деревенской подругой Машенькой, и сказанное о них невольно переносится читателем на Натали: «Она мила. Эти девушки, выросшие под яблонями и между скирдами, воспитанные нянюшками и природою, гораздо милее наших однообразных красавиц, которые до свадьбы придерживаются мнения своих матерей, а там — мнения своих мужьев».

«Роман в письмах», как никакое другое произведение Пушкина, выразил его собственные переживания, что, вполне вероятно, явилось одной из причин, по которым он не был завершен. Однако, как кажется, для его героев дело шло к венцу. Автору же было еще далеко до желанной развязки. Уже вернувшись в Петербург, 23 декабря 1829 года, Пушкин как раз и пишет стихотворение «Поедем, я готов…», которое заканчивает стихами:

Стихотворение связано с предпринятой Пушкиным попыткой получить разрешение на путешествие за границу — хоть в Париж, хоть в Китай, — в чем ему было отказано. Приведенная строфа с рифмой деву — гневу явилась отражением первого неудачного сватовства поэта к Натали Гончаровой. Уже после проставленной под стихотворением даты поэт приписывает другими чернилами и другим пером еще одну строку: «Но полно, разорву оковы я любви». Этими грустными словами Пушкин встречал наступавший 1830 год.

В это время в Москве в самый канун Нового года, 30 декабря, на балу у генерал-губернатора князя Д. В. Голицына представлялись «живые картины», в одной из которых участвовала Наталья Гончарова. Эта картина имела шумный успех и по просьбе публики повторялась несколько раз. Весть о триумфе Натальи Николаевны дошла до Петербурга. «Кто был прелестен, так это маленькая Алябьева, которая очень красива, и маленькая Гончарова в роли Дидоны была восхитительна», — писал московский почт-директор А. Я. Булгаков своему брату в Северную столицу. Ему вторил Вяземский в письме Пушкину: «А что за картина была в картинах Гончарова!»

Согласно античной мифологии Дидона после смерти супруга бежала в Африку, где основала Карфаген. По греческой версии, когда соседний царь стал преследовать ее своим сватовством, она взошла на костер, сохраняя верность погибшему мужу. По римской версии, обработанной Вергилием в четвертой песне «Энеиды», карфагенская царица по воле Венеры стала возлюбленной Энея, приставшего к ее берегам по пути из Трои. Когда же, повинуясь воле Юпитера, Эней продолжил свой путь, оставленная Дидона взошла на костер. Таким образом, Дидона представляется символом жертвенной любви.

Поставленная на этот сюжет «живая картина» с участием Натальи Гончаровой в 1830-х годах была изображена на вазе, где представлена сцена с участием трех действующих лиц: Энея, сидящего в кресле и рассказывающего о своих приключениях, и внимающих ему сестер — Дидоны, также в кресле, и ее сестры Анны, склонившейся над нею. Эта ваза сейчас экспонируется в музее-даче Китаевой в Царском Селе.

Пушкину же предстояло последнее любовное испытание, перед тем как соединить свою судьбу с Натальей Николаевной. Пушкин встречается с приехавшей в Петербург графиней Каролиной Собаньской. Эта очаровательная полька, урожденная графиня Ржевуская, бывшая на пять лет старше Пушкина, с 1816 года жила врозь с мужем и находилась в официальной связи с генералом И. О. Виттом, организатором тайного сыска за декабристами и Пушкиным. Эту любовь Пушкин действительно утаил — ее имени нет в Дон-Жуанском списке. Он познакомился с ней еще в Одессе. В воспоминание о прошлом 5 января 1830 года Пушкин записал в альбом Каролины стихотворение «Что в имени тебе моем?».

Второго февраля 1830 года он пишет Собаньской письмо — свидетельство вспыхнувшего страстного чувства: «Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни. Чем больше я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами, — всякая другая забота с моей стороны — заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь терзает мысль о счастье, которым я не сумел насытиться. Рано или поздно мне придется всё бросить и пасть к вашим ногам».

Это послание так и не было дописано, а на листе с его черновиком появились, следами внутренних борений, профили самого Пушкина и Натальи Гончаровой. Рисунок как бы подвел итог размышлениям и борьбе чувств — в пользу той, чьей руки он добивался и рядом с которой представлял себя.

Его ревнивое беспокойство проявляется, хотя и в шутливой форме, в письме Вяземскому, которого он спрашивает в конце января — начале февраля: «Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского[34]? Что делает Ушакова, моя же? Я собираюсь в Москву».

П. А. Мещерский, с которым Пушкин встречался в салоне княгини Зинаиды Волконской, действительно был влюблен в Гончарову, и Наталье Ивановне он представлялся несомненно более желанным женихом для дочери. Однако сама Натали, кажется, уже сделала свой выбор, с которым матери пришлось согласиться. В Масленицу на балу у московского генерал-губернатора И. Д. Лужин по просьбе Вяземского в разговоре с Натальей Гончаровой и ее матерью спрашивает их мнение о Пушкине и получает не только благоприятный отзыв, но и просьбу передать ему поклон. В марте 1830 года Пушкин, получив неожиданный привет от Гончаровых через приехавшего в Петербург Лужина и справедливо углядев в нем завуалированное приглашение, стремглав мчится в Москву. Его внезапный отъезд вызывает недоумение Николая I и графа Бенкендорфа.

Вяземский сообщает жене: «Государь очень предубежден против меня. По некоторым приметам полагаю, что они приписывают какое-то тайное единомыслие в приезде моем сюда и отъезде Пушкина в Москву. По крайней мере государь изъявил удивление, что Пушкин уехал, и сказал „Quelle mouche l'a piqué?“[35]»