Распутье - Иван Ульянович Басаргин

– Ежели Сонин сгинет, то грех падет на тебя, Степан Алексеевич.

– На тебя!

– Только на тебя, – хмуро бросали старики, старухи, бабы, парни, проходили мимо сурового командира, и эти слова били больнее любой плети.

Сник Бережнов. Не приняла братия его приговора. Отринула, значит, и самого тоже.

– Быть по-вашему! – зло усмехнулся Бережнов. Подумал: «Другим стал народ. Нет, не поставить с ним своё таежное царство. Пустая затея. Об этом же писал и сын Устин. Рухнула мечта. Война ожесточила людей. Знать, я делаю промашку. Думать надо, думать, Степан…»

И думал Степан. Не без дум он подвёл под судное моление Сонина. Хотел его смертью, смертью свата (в борьбе не может быть свата и брата) остановить то вольнодумство, которое неумолимо надвигалось на его братию, как волна, как снежный вал. Еретизм уже встал у поскотины[37], только ждёт своего часа, чтобы бросить людей в безверие. И всё это пошло́, как думал Степан Бережнов, от первых шагов Макара Булавина. Он и мёртвый страшил, звал мир к безверию, призывал к добру, заменив им бога. Он и мёртвый продолжал подтачивать веру Христову. А ведь все знают, что большевики сродни хунхузам. Отобрать, отдать, похерить… Но они обещают дать мир. А могут ли хунхузы дать мир? А вдруг дадут? Эко всё меняется: и время, и люди. Похоже, что каша круто заваривается.

Тяжелые думы теснились в голове Бережнова, а когда он не мог ответить на те или иные вопросы, запивал. Запивал он, и когда терпел поражение. Тем более теперь, когда люди отвергли его, проходили мимо него, будто мимо покойника. Заживо похоронили.

Бережниха и сыновья спешили спрятать ружья, топоры, чтобы нечего было взять в руки бушую-отцу.

– Может, и самому стать «большевиком Христовым?» – горько усмехнулся Бережнов, когда опустела молельня. – Нет, не таков я, чтобы складывать оружие. Вся жизнь – война.

И дикая потребность вновь появилась у Бережнова – беседовать с дьяволом. Когда был трезвым Бережнов, то не принимал всерьез дьявола. Знал, что это какой-то бред. От деда Михайло слышал, что такими же бредовыми мыслями жил его прадед. Но чаще в то время, когда был в подпитии. Он мог часами говорить с кем-то, но не видеть перед собой говорящего. Бережнов же Степан воочию видел дьявола…

– Ха-ха-ха! – раздался сбоку громовой смех.

Дьявол посмел войти в святая святых – к иконам, в молельню! Опоганил!

– Ну что задумался, Степан Бережнов? Отринул народ? Ушел в стан дьявола? Такое должно было случиться. Ибо дьявол добрее бога. Ты хотел собирать «войско Христово», ставить здесь таежное царство? Выбрось это из головы! Миллионы людей, а вас горстка. Горсточка тараканов. Раздавят, и не пикнете. Мартюшев – товарищ на один час. Он хунхуз, а хунхуз не станет человеком. А кто говорит на большевиков, что они хунхузы, – не верь. Они – люди, и самые верные слуги дьявола. Ибо дьявол – это добро, а не зло.

– Хошь бы сюда-то не заходил, ить место-то святое, – устало проговорил Бережнов. – Аль бога не боишься?

– Понавесили деревянных идолов и уже решили, что здесь живет бог? Идольство то, а не божество, Степан Бережнов. У вас и царь, будь он мудрее, мог бы стать идолом. Такова уж суть человеческая: в кого-то верить, кому-то поклоняться, делать из простака идола. Взять царя: он как все люди, и труслив, и добр, и жаден. Вот и ты хотел бы стать идолом, чтобы тебе поклонялись. Но сил у тебя мало, а будь сила, то ты многим бы свернул головы, чтобы возвеличить себя, по трупам бы шагал к власти той.

– Ладно корить, пошли в боковушку[38], – повел дьявола в свою келью, где столько было дум передумано.

Думал: «И правда, что дьявол, выходит, мудрее бога. Ишь ты, идольство! Люду нельзя выпрягаться – забуянит…» Шел по двору устало, тяжело шаркая ногами. Домочадцы смотрели вслед неугомонному старику, молчали.

В боковушке, что была пристроена к амбару, нацедил из бочки в жбан медовухи, протянул невидимому собеседнику:

– Пей, сатана! За что пить-то будем: за мое здравие аль за упокой?

– Пьем за здравие. Ты еще поживешь, ты еще повоюешь. Человек не живет одним шагом, будет и второй. Ха-ха-ха!

– Да не ржи ты, как жеребец! Что со мной будет, с нами?

– Что будет – ты, Бережнов, знаешь не хуже меня.

– И что же?

– К власти придет антихрист. Что, не веришь? Поверишь, ибо той власти восхочет народ. Прощевай, нонче у меня работы по-за глаза, генералов-двоедушников пытаю, в печи обжариваю, как цыплят, потом в смоле варю, затем в крученой воде, делаю их души смелее, добрее. А то ведь совсем оборзели дурни старые – предают. Я приду, может быть, в твой остатный час, может быть, еще заверну. Час твой скоро пробьет. Я буду рядом. Всё не один умрешь, а с дьяволом. Учти, с дьяволом, а не с богом!

– Приходи, черт тя дери! Но я устал от твоих пророчеств. А ить они правдоподобны. Мирские искушения, ложь, гордыня, двоедушие… И видишь, и слышишь ты дальше бога, шире бога. Где бог-то, пошто он не обмолвится со мной словечком? Прости мя, боже, ежли лишку сказал!

– Ха-ха-ха! Еще не то скажешь, когда острая сабелька зависнет над твоей шеей. Прощай! Ха-ха-ха!

17

Евтих Хомин – порождение Макара Булавина, похоже, был рад войне. Он богател, он надрывался. Его огромный дом, что высился над Ивайловкой, превратился в каторжную тюрьму. Сам Евтих, еще более располневший, побуревший, стал подобен гигантскому медведю, которого вдруг поставили начальником этого злосчастного места. Его рык слышали и дальние соседи. Он начинал рычать с первого пения пташек и замолкал, когда уже над деревней стояла полночь.

Дети, их мать Анисья, измотанная заботами о многочисленном семействе, как пчелки, сновали по двору: одни доили ораву коров, другие чистили конюшни, третьи пасли в поле табуны коней, четвертые бежали на мельницу…

Что там подворье Андрея Силова, что его крики, которые осуждает Арсё! Здесь то и дело свистела плетка, кто-то сдержанно вскрикивал, затем слышался топот ног, сопение.

– Мать вашу, дармоеды! Бегом гони! Сенька, ты – коров! Еще снега нет, попасутся на старой траве. Зинька, ты – коней. Берданы прихватите, в тайге дезертиры, хунхузы, чуть что, то палите не глядя. Вняли? Вот вам для почитания родителей! – свистела плеть, обвивая худые плечи.

– Дай им хоть поесть, ить голодных гонишь! – стонала Анисья. – Ну, что за жисть, никому продыху нету! Провались всё пропадом!

Взмах плети, и Анисья поспешно убегала в дом.

– Выбрось