Луны Юпитера - Элис Манро

К Франсес подходит грузный бледный старик, опирающийся на две трости.

– Вы меня, наверное, не помните. Я раньше был соседом Кларка и Аделаиды. Фред Бичер.

– Как же, помню, – говорит Франсес, хотя не сразу понимает откуда.

Но по ходу разговора это проясняется. Он делится соседскими воспоминаниями об Аделаиде и попутно сообщает, как лечит свой артрит. Франсес вспоминает, как Аделаида рассказывала, что его стошнило в снег. Сокрушается, что ему так больно и неудобно ходить, но подразумевает, что сокрушается насчет той аварии. Не выведи он машину в снегопад, чтобы отвезти коляску на другой конец города, Франсес не жила бы в Оттаве, у нее бы не было двух дочерей, не было бы такой жизни – нынешней жизни. Это правда, сомнений нет. Но сама мысль чудовищна. Если признать, что ты под таким углом рассматриваешь эту историю, то выставишь себя патологической личностью. А не поехал бы он в тот день на машине, размышляет Франсес, не прерывая беседы, – и где бы мы сейчас были? Бобби уже стукнуло бы сорок; работал бы, вероятно, инженером – на это указывали его детские интересы, о которых все чаще вспоминает Тед; работа у него была бы хорошая, быть может, даже интересная. Жена, дети. Грета навещала бы Теда в больнице, помогая ему бороться с эмфиземой. Франсес, наверное, так и жила бы тут, в Ханратти, преподавала музыку; но могла и уехать куда-нибудь. Возможно, она бы оправилась, снова влюбилась, а то и ожесточилась бы от своей раны, живя в одиночестве.

Какая разница, стучит в голове у Франсес. Она не знает, откуда пришла эта мысль и как ее понимать, потому что разница определенно есть, любой подтвердит, что разница эта – величиной с жизнь. У Франсес были и есть любовь, скандальное прошлое, ее мужчина, ее дети. Но внутри она все равно сама по себе, та же Франсес, какой была до всего, что случилось.

Ну, конечно, не совсем та.

Нет, та же самая.

Вот состарюсь – и буду не лучше мамы, думает она и живо поворачивается, чтобы с кем-то поздороваться. Ладно. Время еще есть.

Представляю себя старой девой, из другого поколения. У нас в роду было немало старых дев. Мы с ними небогатые, до безумия скрытные, цепкие, бережливые. Как и они, я многого не прошу. Квадратик китайского шелка, аккуратно сложенный в ящике комода, пообтрепавшийся от прикосновения пальцев в темноте. Или одно-единственное письмо, хранимое под скромными вещичками: его даже не требуется доставать и перечитывать, потому как оно затвержено наизусть; достаточно только прикоснуться – и слов уже не надо. Бывает и что-нибудь неосязаемое: не более чем застрявшая в памяти двусмысленность, задушевный, непринужденный тон, пристальный беспомощный взгляд. Этого вполне бы хватило. С этим я могла бы существовать годами, пока чистила подойники, поплевывала на горячий утюг, гнала коров на выпас по каменистой тропке среди ольховника и рудбекий, развешивала на заборе выстиранные комбинезоны, а посудные полотенца – на кустах. А тот мужчина – кто бы это мог быть? Да кто угодно. Солдат, павший в битве при Сомме, или сосед-фермер, у которого склочная жена и целый выводок ребятишек, или парень, который уехал в Саскачеван и обещал меня к себе вызвать, но не вызвал, или проповедник, который по воскресеньям пугает меня всякими страхами и муками. Разница невелика. Любого из них я могла бы – тайно – впустить к себе в душу. Тайна всей жизни, мечта всей жизни. А я бы распевала на кухне, чистила плиту, протирала стекло керосиновой лампы, наполняла чайник из ведра с питьевой водой. Кисловатый запах надраенной жести, старых половых тряпок. Наверху – моя кровать с высоким изголовьем, вязанное крючком покрывало и шероховатые, уютно пахнущие байковые простыни, грелка, чтобы класть на живот для облегчения спазмов или сжимать между ног. В спальне я снова и снова возвращаюсь к средоточию фантазии, к тому моменту, когда ты сдаешься, уступаешь натиску, который непременно перечеркнет все, что ты представляла собой ранее. Упрямая вера девственницы, вера в идеальное овладение; любая тертая жизнью жена скажет, что такого в природе не существует.

Зачерпывая ковшом воду, лелея свое безобидное помешательство, я бы стала распевать псалмы – и никто бы не удивился.

На лето я приехала в Торонто, поселилась у своей подруги Кей и дописываю фамильную сагу, которую заказало мне одно состоятельное семейство. А весной мне довелось – в связи с этой же книгой – провести некоторое время в Австралии. Там я столкнулась с антропологом, с которым давным-давно водила шапочное знакомство в Ванкувере. Он тогда состоял в браке со своей первой женой (сейчас – с третьей), а я – со своим первым мужем (сейчас разведена). Познакомились мы там, где оба в ту пору жили: в Форт-Кэмпе, в семейном студенческом общежитии.

Антрополог занимался изучением языковых сообществ Северного Куинсленда. В городе он планировал провести около месяца, после чего собирался лететь в Индию и там присоединиться к жене. Та получила грант на исследование индийской музыки. Жена у него – из разряда современных: с независимыми серьезными устремлениями. Первая его жена была попроще, она хотела создать ему условия для завершения учебы, а потом сидеть дома и растить детей.

В субботу мы с ним вместе пообедали, а в воскресенье на пароходике, оккупированном шумными семьями, отправились на экскурсию в заповедник. Посмотрели вомбатов, свернувшихся наподобие кровяной колбасы, и недовольных нахохленных эму, прошлись под увитой яркими экзотическими цветами перголой, сфотографировались с медведями коала. Обменялись свежими новостями, анекдотами, неприятностями и преувеличенными выражениями сочувствия. На обратном пути посидели в баре, выпили джина, стали целоваться и выставили себя в слегка непотребном виде. Под грохот двигателей, плач младенцев, визг и беготню детишек постарше разговаривать было практически невозможно, но антрополог сказал:

– Прошу тебя, зайди посмотреть мой дом. Я снимаю целый дом. Тебе понравится. Ну пожалуйста, я не в силах больше ждать, переезжай ко мне.

– С чего это?

– Я встану на колени, – сказал он и тут же это сделал.

– Перестань, веди себя прилично! – одернула я. – Мы в чужой стране.

– Значит, можем чувствовать себя свободно.

Детская компания прекратила беготню и уставилась на нас. У ребятишек был суровый, осуждающий вид.

Буду называть его Икс – как назвали бы героя в старомодном романе, претендующем на достоверность. В его фамилии действительно присутствует «икс», но я выбрала эту букву потому, что она, с моей точки зрения, ему подходит. В ней есть какая-то необузданность и скрытность. А кроме того, использование одной лишь буквы, избавляющей от упоминания имени, согласуется с той системой, которой я теперь частенько пользуюсь. Говорю себе: «Автобус на Бардон, номер 144», и перед глазами возникает целая череда эпизодов. Вижу все в подробностях: улицы, дома. Ла-Троуб-Террас в Паддингтоне. Школы – большие гостеприимные бунгало; букмекерские конторы; плюмерии, роняющие душистые восковые цветки-недотроги. На этом автобусе мы, прихватив с собой сетки для продуктов, четыре-пять раз ездили в центральные магазины: бакалею покупали в «Вулворте», мясо – в «Коулзе», шоколадки с имбирем и лакрицу – в кондитерской. Город построен в основном на скалистых утесах, обрамленных бухтами, поэтому имело полный смысл спуститься из людного, но полудикого пригорода в городской центр, к мутной реке и добродушной колониальной обшарпанности. За краткий промежуток времени все здесь стало на удивление родным и в то же время не похожим ни на одну знакомую местность. У нас было такое чувство, будто мы знаем всю подноготную своих попутчиц – домохозяек в панамах, будто знаем, что творится в облупившихся от солнца свайных домиках, возвышающихся над бухтами, знаем даже скрытые от глаз улочки. Это ощущение знакомства не навевало тоску, а, наоборот, восхищало; была в нем какая-то особенность, словно мы и сами не понимали, откуда оно взялось. Неспешно, с чувством идеальной надежности мы строили домашний уклад; такой надежности ни один из нас – по крайней мере, так мы твердили друг другу – не знал в законном браке и в более привычных обстоятельствах. Это был праздник легкости духа, но без праздности. Каждый день Икс отправлялся в университет, а я – в читальный зал городской библиотеки, где просматривала микрофильмы с подшивками старых газет.