Отсутствие Анны - Яна Летт

На море не было места черному, серому. Белые платья, золотисто-соломенные широкополые шляпы, алые цветы в волосах, бирюзовые восхищенные взгляды. «Это правда ваша дочка? Шутите? Я думал, вы сестры. Есть планы на вечер?»

Отдых бывал очень приятным, если Аня соглашалась играть свою роль. Марина так и подумала – «свою роль», и на мгновение замерла, пытаясь понять, что именно имела в виду. Как бы сама Аня охарактеризовала эту роль, спроси ее кто-то? Роль довольной жизнью дочки? «Мама, я лягу спать пораньше, ты иди». Роль дочки-подружки, дочки-аксессуара? «Какая у тебя красивая мама. Держу пари, ты ее обожаешь». Она улыбалась, скучающе чертила пальцем по песку и потягивала Маринин алкогольный мохито сразу из двух разноцветных трубочек. В памяти эта картина была очень набоковской, бледной, нарисованной как будто поверх размазанной по бумаге капли воды… Но на самом деле томность и лень, кажется, дорисовало ее воображение. Марина никогда не боялась, что кто-то из курортных знакомых окажется гумбертообразным. Почему? Разве не этого она должна была бояться в первую очередь, как любая нормальная мать? Возможно. В любом случае – теперь можно было это признать – ей всегда казалось, что дочкины медвежья угловатость и черноглазый мрачный взгляд должны были отпугнуть любого. И – если копнуть глубже – не думала ли она о том, что сама выглядела лучше на фоне этой неуклюжести? Так глубоко заглянуть она была не готова даже теперь.

И, по какой бы причине Аня ни соглашалась играть в отпуске свою роль, в последние пару лет этому пришел конец. Она больше не улыбалась продавцам мороженого, не брала Марину под руку во время прогулок по набережной вечером в кофтах с длинными рукавами поверх белых платьев, не хихикала заговорщически, путая коктейли. Теперь на отдыхе она вела себя ровно так же, как везде. Курортной Ани больше не было, теперь существовала только одна, однородная, демисезонная Аня, которая сидела на кухонном столе, опершись ногой о подоконник, и утыкалась взглядом куда-то Марине в брови.

– Но они хотя бы сделали что-нибудь? Или просто чесали языками в актовом зале?

Аня пожала плечами:

– Показали нам фильм часа на полтора. Два урока. Хорошо, что перемена была – можно было сходить в туалет проблеваться.

– Аня!

– Что? Я говорю как есть.

– И что там было?

– Где? В туалете?

– В фильме, Аня. В филь-ме. – Она начала выходить из себя уже тогда, но старалась держать себя в руках.

Аня закатила глаза и качнулась, пошатнув ногой только что вымытую Мариной кастрюлю.

– Ах, в фильме… Ну на самом деле было занимательно. Трупы, кровища, грязные шприцы…

– Кастрюля, Аня.

– Ага, я вижу. Так вот, грязные шприцы, предсмертные записки. Честно говоря, – Аня снова задела кастрюлю, – такого я от них не ожидала. На самом деле, было больше похоже на кислотный артхаус, чем на документалку для школьничков вроде нас. В смысле… Там были записи в эфире реального времени, с камер оперативников, – ну, про то, как трупы малолетних наркоманов достают из ванн, читают их предсмертные записки и все такое. Как тебе, м? – Она странно посмотрела на Марину тогда – так странно и пристально, как будто искала что-то в ее лице.

– Аня, да оставь ты в покое кастрюлю, я тебя прошу!

– Ладно.

– Предсмертные записки… Что ж, может, это будет уроком для остальных, что еще я могу сказать.

– Что ты имеешь в виду? – Аня не изменилась в лице, и ее интонации были почти рассеянными, но Марина вспомнила, что нога в полосатом носке дернулась, как будто ее резко свело судорогой.

– Я имею в виду, что если этот фильм помог объяснить твоим одноклассникам, что такое наркотики, то и хорошо, что в школе решили его показать.

– Одноклассникам… А как насчет героев?

– Героев?

– Ну да, героев фильма. Как думаешь, им было бы нормально, если бы они знали, что их смерть, ну… Используют как поучительный пример?

Марина пожала плечами:

– Ну, думаю, они лишились права на мнение по этому вопросу, когда впервые взяли в руки шприц.

– Они не перестали быть личностями оттого, что взяли его в руки.

– Личностями! – Кажется, Марина закатила глаза, но вспоминать об этом сейчас не хотелось. – Нужно сначала сделать что-нибудь, чтобы стать «личностью». Знаешь, стать кем-то, что-то из себя представлять. Не только веселиться на родительские деньги. И раз уж ты сама сказала это – перестали. Наркоманы – не личности.

– Вот как?

– Да, вот так. По-твоему, быть личностью – это значит выносить из дома вещи, чтобы купить дозу? Ну, так у меня для тебя плохие новости, это куда сложнее.

– Ну, послушай тебя, так ни я, ни кто-то из моих «одноклассников» личностью никогда и не являлся, и не смог бы, как бы ни старался. А если наркоман сам зарабатывает себе на жизнь и наркотики, он как, личность или все равно уже нет? Или еще нет?

– Я не собираюсь вступать в дебаты…

– Конечно, как всегда.

– А почему эта тему тебя вообще так взволновала? Кто-то из твоих друзей что, употребляет? – Она споткнулась на слове «друзья».

Аня фыркнула:

– Ну что ты, мама. Конечно нет. Никто из моих друзей, – она сделала акцент на том же слове, – никогда в жизни не стал бы употреблять наркотики. Они все – сознательные молодые люди, мечтающие поскорее начать зарабатывать деньги, чтобы поскорее стать наконец личностями. Как и я, разве ты меня плохо знаешь? Да что друзья? Все мои одноклассники…

– Аня, угомонись… – Кастрюля в очередной раз опасно накренилась, и Маринин голос тоже накренился, зашатался, готовый сорваться вниз. Уголки губ Ани приподнялись – совсем чуть-чуть, но заметно, как будто она радовалась тому, что в очередной раз сумела вывести Марину из себя. Может, она действительно радовалась?

– Никто из них не знал, что Ира принимает наркотики, – тихо сказала Аня, убирая наконец ногу от кастрюли, как будто снимая Марину с крючка.

– Из «них»?

– Угу. – Она соскользнула со столешницы с каким-то новым, не свойственным ей раньше изяществом. – Я знала. По ней было видно – любой дурак мог бы заметить, если бы кому-то было дело. Бледная кожа, дрожащие руки, одежда с длинным рукавом даже в жару, расширенные зрачки…

– Избавь меня от подробностей. Если ты действительно понимала, что Ира в беде, почему же ты тогда никому?..

– Кому? – эхом отозвалась Аня, сгребая из миски на столе горсть орешков. – Но, если бы и было, кому… Стоит ли грустить? Мама, ведь она даже не была личностью.

– Не передергивай мои слова, пожалуйста. Я имела в виду, что…

Но Аня уже вышла из кухни – по пути она уронила пару орехов, и до отъезда они лежали на кухонном кафеле, недобро поблескивая лаковой кожурой, как пара недобрых, темных глаз.