Лето любви и смерти - Александр Аде

– Не-а.

– Сейчас увидишь… Ну, пора.

Белка закуривает, несколько раз жадно, торопливо затягивается, словно боясь не успеть, шумно выпускает из ноздрей дым. Наливает в чашку водку, вмахивает в горло, давясь и морщась. Объясняет онемевшей Стрелке:

– На посошок.

Потом, не оглядываясь, быстрым шагом, грузно топая, идет на лоджию. Стоящая посреди комнаты Стрелка видит, как подруга влезает на колченогий стул. Белка поворачивает к Стрелке смутно белеющее лицо:

– Прощай, Стрелка, скоро встретимся! Белке пора в полет!

От страшного предчувствия у Стрелки немеют ноги. Не шевелясь, точно загипнотизированная, она смотрит, как Белка за окном неуклюже взбирается на парапет лоджии, мгновение балансирует на нем, коротко, истошно кричит: «Мамочка!» – и исчезает.

Стрелка садится на пол, тупо смотрит на то место, где только что была Белка. Проходит целая вечность, прежде чем она заставляет себя дотащиться до лоджии и глянуть вниз, в жуткую пропасть глубиной в пятнадцать этажей.

Она различает едва заметную в темноте, лежащую среди травы и кустов крошечную Белку, хватается за голову и без памяти валится на холодноватый бетон лоджии.

* * *

С наслаждением сделав первый глоток, Королек сообщает подруге:

– А я отыскал гаврика, которому Воланд отдает деньжонки за квартиры задушенных дедуль и бабуль.

Его слова дышат гордостью и довольством.

– Извини, – в глазах Анны боль и беззлобный упрек, – но как ты можешь говорить о мерзавцах, делающих деньги на смерти беспомощных стариков, и при этом смаковать пиво! Если б я не знала тебя, решила бы, что ты просто-напросто толстокожий.

– Премного благодарен. Слава Богу, что не считаешь меня совершенной скотиной. Поверь, мне очень жаль бедолаг. Я не очерствел душой. Но биться башкой о стену и рвать на груди рубаху от ужасов этого безумного мира – не моя профессия. Менты по праву именуются легавыми. Да, я – охотничий пес, натасканный на криминального зверя. И чем больше принесу его в зубах, тем ценнее для общества.

– Я не хотела тебя обидеть, мальчик мой. Так что же ты выяснил?

– Воланд использует для передачи камеру хранения. Способ старинный, появившийся, похоже, с тех самых пор, как эти камеры изобрели. Я убежден – сумка, которую Воланд засунул в ячейку, была под завязку набита баблом. А теперь о том пареньке, который денежки забрал. Трудится он помощником депутата, а депутат этот – хорошо нам с тобой знакомая дамочка…

– Неужели Плакальщица?

Королек усмехается, утвердительно кивает. И словно бы между прочим интересуется:

– Как считаешь, главарь шайки – она?

Анна на несколько секунд уходит в себя и коротко подтверждает:

– Думаю, да.

Королек удовлетворенно потирает руки.

– Оккультными знаниями я не обладаю, но и без них до этого допер. Сам помощник создать банду не мог – кто он, собственно, такой? Всего-навсего смазливый пацан, пристроившийся к богатой и пробивной шефше. Небось по совместительству он и в кроватке ее ублажает: сильно занятым бизнес-леди искать вторую половинку некогда. Еще наивнее предполагать, что служит он двум господам: Плакальщице и какому-то уголовному авторитету, занимаясь преступным промыслом под носом у ничего не подозревающей боссихи. Так что Плакальщица и есть настоящий главарь банды. И я намерен…

Его прерывает трезвон сотового. Выслушав сбивчивые слова жены отца, Королек поднимается из-за стола, дожевывая на ходу.

– У отца марки стянули, – сообщает он, добавив с неприязнью, которую не в силах в себе подавить: – Как же, мировая катастрофа!

– … Вот, последнее отнимают, – напившийся валерьянки отец силится выглядеть спокойным и даже ироничным.

Он стоит посреди комнаты – высокий, костистый, сутулый, потерянный, несчастный.

Отец всегда (или, во всяком случае, столько лет, сколько Королек себя помнит) был помешан на филателии. Когда он уходил от сына и жены, один из его чемоданов распирали альбомы с марками.

– А теперь конкретно и без лишних эмоций. Что, собственно, пропало? – холодно и отстраненно интересуется Королек.

– Коллекция с картинами, – сухие узкие губы отца дрожат.

– Исчез только этот альбом?

– Да, ничего другого не пропало.

– Он что, лежал в стопке сверху?

– Точно не помню, но, кажется, был где-то в середине.

– Когда ты видел его в последний раз?

– Сегодня. У меня как раз собрались товарищи-филателисты. Фамилии назвать?

– Кто кроме них был в квартире?

– Мы трое, – отец протягивает дрожащие руки к своей жене и дочери. – И еще Лизин жених.

– Твои коллеги явились с сумками?

– Ну да, они же принесли альбомы.

– У жениха тоже была тара?

В поле зрения Королька возникает его девятнадцатилетняя сестра Лиза, обычно умудряющаяся оставаться на заднем плане. Ростом и лицом она, как и Королек, в отца.

– У него при себе ничего не было, – твердо заявляет она.

– Верно, – подтверждает жена отца, дородная, с маленькими раскосыми глазками под густыми бровями. – Он еще, когда уходил, засмеялся и сказал, дескать, пришел ни с чем и ухожу без ничего.

– Послушай, Лиза, не прокатиться ли нам к твоему хахалю? Хочу с ним покалякать. Вдруг он что углядел?

– Так ведь можно по телефону.

– Желательно тет на тет. Как-то сподручнее.

На дворе их встречает тускнеющий вечерний мир. Окна в домах еще не горят, но уже есть ощущение надвигающейся ночи. «Вот и лето закончилось, – печалится Королек, – начало сентября, скоро вечера станут темными, как ночи; а там, глядишь, и зима».

Пятнадцатиминутный бросок «жигуля» – и они на месте. Дверь отворяет тощий носатый парень лет двадцати пяти зашкаливающего роста – сожитель Лизы. В скромно обставленной комнате, она же мастерская художника, стоит мольберт с незаконченной работой и слабо пахнет краской. Всюду картины: на стенах, на полу.

Когда Королек вкратце сообщает парню о случившемся, тот удивленно округляет глаза:

– Кому могли понадобиться эти паршивые марки?

– И действительно, кому? Начнем с филателистов. Это ребята особые. У отца, например, есть «лениниана» и «сталиниана», но это вовсе не означает, что он – убежденный коммуняка. Да он всех вождей мирового пролетариата чохом отдаст за марку какого-нибудь острова Фиджи! Он Саврасова от Ван Гога не отличит, а набрал полный альбом шедевров мировой живописи – тот, что сперли. Филателиста волнуют редкие экземпляры. За них он готов душу свою бессмертную дьяволу продать. А ворюга позарился на вполне рядовую продукцию, хотя и красочную… Лизонька, нам бы кофеечку. Небось, каждый день кофейком балуетесь? – и Королек подмигивает парню.