Пристань святых - Уильям Сьюард Берроуз

Я помню воркующих голубей на рассвете, прилетавших из густых лесов, в которых было так много дубов, буков и берез и по которым протекало множество рек…

Я помню, как мне попадались дети отдыхающих, купавшиеся обнаженными в бассейне и демонстрировавшие друг другу свои напрягшиеся члены, словно маленькие фаллические призраки…

Я помню желтого окуня, бившегося на пирсе, стоячую воду за волноломом, где обитали карпы. Иногда они достигали веса в пятьдесят фунтов и частенько попадали в сети к ловцам карпов. На удочку мне тем не менее не удалось поймать ни одного.

И долгие холодные глухие зимы, когда люди большую часть времени проводили на кухне за чашкой кофе, а иногда они переходили в то состояние, которое мы называли Молчанием, то есть, пережевав все возможные банальности, они вдруг обнаруживали, что им больше не о чем говорить, и тогда умолкали. Их Молчание наполняло комнаты шорохом тишины — именно такое чувство возникает порой в темном лесу или в безлюдных уголках в городе, в которые порой невзначай забегаешь. А иногда все селение целиком уходило в Молчание.

Кем был я?

Незнакомец был следами на снегу много лет назад.

Ребята создали клуб онанистов, и мы встречались в комнате над гаражом, в котором мой отец держал свой старый побитый «Форд-Т». Он работал ветеринаром, и животные были для него всем. На остальных ему было наплевать. Мы собирались в той комнате после ужина, зажигали свечи, варили кофе, после чего начиналась церемония…

Там был Берт Хенсон, швед с золотистыми волосами и светлыми голубыми глазами. Его отец делал лодки и продавал их летним отдыхающим.

И Клинч Тодд, сын ловца карпов, крепкий юноша с длинными руками, на его прыщеватом лице и в карих глазах со светлыми крапинками было сонливое выражение равнодушного ко всему спокойствия…

И Пако-португалец, сын местной колдуньи и повитухи. Его отец был рыбаком и утонул, когда мальчишке было шесть лет.

И Джон Брейди, сын полицейского, смуглый ирландец, с кучерявыми черными волосами и с широкой добродушной улыбкой. Но и в драках он был большой мастак, на кулаках, а если подвернется под руку, то мог, не раздумывая, воспользоваться и разбитой бутылкой. Вор по природе, игрок, ловкач и прохиндей.

Мы настолько хорошо знали тела друг друга, что между нами не было обычного для подростков «а ты смог бы…».

«Я смогу, если ты сможешь…» — смешки, смущение и вновь натянутые штаны, когда внезапно у кого-то выскакивает вставший член.

То, чем мы на самом деле занимались, в ретроспективе представляется чем-то вроде спиритического сеанса. Мы пребывали в Молчании, поэтому между нами не было никаких разговоров. Ребята раздевались и садились в кружок, и постепенно начинали видеть картины… образы другого времени и другого мира…

Козлолюди, прыгающие по лужайке на ярком солнце.

Агучи, маленький человечек в два фута ростом, с сияющими голубыми глазами, сжимавший нам яйца в момент оргазма.

Скандинавский дух с заостренными ушами и длинными золотистыми волосами.

Медленно и в полном молчании гиацинтовый аромат молодых напряженных членов наполняет комнату… и другие ароматы тоже… тяжелый озоновый аромат агучи, запах козлиных шкур и немытой зимней плоти под северным сиянием…

Иногда нами овладевали животные духи, и тогда мы выли, мурлыкали, скулили и чувствовали, как у нас на головах шевелятся волосы, на лицах появляется отчужденность и сосредоточенность, и мы исходили столпом света в ярко-голубое небо над покрытом снегом селением.

Джонни Хоре (Конь) был зачат 6 августа 1816 года в то холодное лето, когда его отец повесился в амбаре. Миссис Хоре сняла его с петли. Девять месяцев спустя 7 мая 1817 года родился Джонни. Каждая вторая лошадь в этой книге принадлежит ему. Чувствуете лошадиный запах? От имени не уйдешь. Незнакомец был следами на снегу много лет назад… холодные тропинки в небе…

Холодное лето 1816 года…

«Джеймс Винчестер замерз во время большое снежной бури 17 июня того года…»

«Что произойдет, — рассуждало в том году „Североамериканское обозрение“, — если солнце устанет освещать эту мрачную планету?»

Джонни Конь был спокойным ребенком с отсутствующим выражением в зеленых глазах. Большую часть времени он проводил за рыбной ловлей на реках и на волноломе, а осенью и зимой охотился.

В свой шестнадцатый день рождения Джонни взял новую удочку, банку с червями и отправился на рыбалку… там и сям ему попадались островки еще не растаявшего снега… с озера дул холодный ветер. Он прошел вдоль железнодорожных путей к мосту, насадил наживку на крючок, забросил блесну в воду, после чего присел на корточки и стал отсутствующим взглядом смотреть на поверхность воды.

— Слишком холодно, чтобы ловить рыбу.

Джонни обернулся и увидел у себя за спиной Билли Нортона. Он сразу узнал в нем одного из летних отдыхающих, которые обычно приезжали в конце июня. Джонни часто прислуживал им летом.

— Рыбу ловят даже зимой из-подо льда.

— О, зимой совсем другое дело… но не в такой же холодный весенний день, да еще с ветром. Пойдем ко мне домой, выпьем чаю с пирогом.

Джонни вытащил леску из воды и снял наживку. Вымыл пальцы в воде и вытер их о выцветшую голубую бандану, после чего засунул крючок в пробковый держатель. Билли Нортон пошел с ним вдоль путей. Луг с одинокими деревьями спускался по склону холма от путей к домикам, расположенным под сенью сосен, берез и буков, здесь останавливались летние отдыхающие. Билли повел Джонни по дорожке, что вилась по лугу по направлению к мосту. Со скрипом отворилась задняя калитка.

На задней веранде ледник из желтого дуба. Задняя дверь ведет на кухню. Билли готовит чаи на керосиновой плите и дает Джонни кусочек пирога с карамелью. От Джонни еще пахнет карамелью, когда Билли целует его и ведет в свою комнату… голубые обои с изображением кораблей, модель корабля в бутылке, полка с морскими раковинами, чучело восемнадцатифунтовой озерной форели на стене.

С тех пор Джонни несколько раз пытался отыскать дорогу к тому домику, надеясь, что обнаружит там Билли, но так и не смог найти верную дорогу, и, к каким бы домам он ни подходил, все они ничуть не походили на домик Билли.

Тем летом я работал на карнавале. Когда я вернулся в сентябре, стояло очень теплое бабье лето, ранним утром из леса слышалось воркование голубей, и однажды перед завтраком я прогуливался вдоль железнодорожных путей и случайно отыскал тропинку, с которой увидел вдали тот самый домик.

Летние отдыхающие уже разъезжаются. Вряд ли я найду там Джона Хэмлина. Я перехожу по мосту через маленький ручей. Калитка скрипит на утреннем ветерке. Домик кажется пустым, дверь на заднюю веранду открыта. Я поднимаюсь по ступенькам и стучусь в открытую дверь.

— Есть кто-нибудь дома?

Я захожу на кухню. Плита все еще там, но стола, стульев и посуды уже нет. По высоким ступеням я поднимаюсь в небольшой холл, и вот она, та самая комната. Дверь закрыта, но не заперта. Я медленно поворачиваю ручку, толкаю дверь и вхожу. Комната пуста — ни кровати, ни стульев, только голубые обои с кораблями и деревянные крючки на тех самых местах, куда мы вешали свою одежду. На окне нет штор, а в стекле отверстие — след от духового ружья. Вокруг никого и ничего. Я стою у окна и гляжу вниз на мох и поздние незабудки. Золотистые волосы на утреннем ветру у окна, воркование голубей, лягушки, квакающие у ручья, церковные колокола, маленький открыточный городок растворяется в голубизне неба и озера…