Самоходка по прозвищу "Сука". Прямой наводкой по врагу! - Владимир Першанин

Познакомился с обитателями. Большинство, как и Карелин, были с тяжелыми ранениями, ожогами. Но уже в основном ходячие, пришедшиеся в себя после кризиса. Соседом по койке, стоявшей вплотную, оказался командир самоходной установки из их полка. Младший лейтенант Саня Зацепин, пришедший с последним резервом.

– Ты хоть повоевал, – рассказывал свою историю Зацепин. – В немцев стрелял. А нас прислали, три машины, немцы уже вовсю прут.

Небольшого роста, с пятнами ожогов на голове, Саня угодил под снаряд в первом же бою.

– Вижу, немец пятится, ну думаю, сейчас мы его прикончим. Рот раскрыл, чтобы наводчику команду дать, а закрыть уже не успел. Очухался в кустах, а самоходка как сухая копна сена горит, аж пламя ревет. Спасибо, ребята оттащили подальше, а потом в санбат отправили. Заражение началось, перевели в госпиталь.

Из обитателей палаты запомнился старшина-артиллерист с двумя медалями и четырьмя нашивками за ранения. Оказалось, что воюет с осени сорок первого года. Со смехом показывал на пальцах:

– Два ранения – медаль, еще два раза приложило – вторую медаль получил.

– Только за это и награждали? – наивно спросил Зацепин.

– Почему? Под Москвой немца погнали, многие ребята медали получили. Я хоть верст за пятьсот от Москвы воевал, но тоже удостоился.

– По немцам ведь стрелял?

– Стрелял, – соглашался старшина. – Иногда попадал даже.

– И танки подбивал?

– Там все в дыму, не поймешь. А вот по вездеходу как-то раз шарахнули, на куски развалило. Ребята мне сапоги хорошие принесли. Фрица пополам – а сапоги как новые.

С Пашей Карелиным старый артиллерист разговаривал более откровенно, чем с другими. Не сказать, что раненых ловили на разных высказываниях, но порой цеплялся, начинал нудить кто-то из политработников.

Карелину старшина как-то сразу поверил. Лейтенант ему откровенно рассказывал о боях под Харьковом, и старшина отвечал откровенностью. Как-то раз со злостью поведал историю, как в их полку загнали в болото целый дивизион трехдюймовых пушек Ф-22, когда осенью сорок первого отступали от границы.

– Неплохие пушки. Мы фрицам прикурить давали. Два стрелковых полка прикрывали. Тяжелые, почти три тонны весят, но мы их ценили. У немцев тогда танки слабые были. Как врежешь, обломки разлетались. Начштаба у нас главным остался. Мужик упрямый, погнал упряжки через низину, а там торфяник.

– И обойти нельзя было? – спросил Карелин.

– Кой черт, обойти! Немцы на хвосте сидят, и авиация сверху. Вот и спрямили дорогу, вляпались по уши в трясину. Мучались полдня и лошадей мучали, а фрицы нас уже обходят. Вынули замки, прицелы, постромки порубили и полтора десятка исправных орудий гнить оставили.

– А сами как выбрались?

– Кое-как. Кого минами побило, многие утонули. Лошади хорошо спасали. Они твари умные, не то что мы, дураки. Уцепимся, а лошадки нужную дорогу хорошо чуют. А майор наш не столько за людей переживал, сколько за пушки. Боялся, что отдадут под суд за утерю боевой техники. Очень просто шлепнуть могли.

– Судили?

– Вывернулся. Новые пушки получил, а я в госпиталь угодил. Меня тогда первый раз ранило.

Появилась санитарка Катя. В туго подпоясанном халатике, косынке. Раздавала градусники, что-то записывала в блокнот.

– Катюша, – обрадовался Карелин, – а я тебя искал. Думаю, куда пропала?

Девушка глянула на него без всякого выражения и протянула градусник.

– Катька, ведь это я, Паша. Не узнаешь?

– Узнала, дальше что? – с неожиданной злостью отозвалась девушка. – Целовать друг друга кинемся?

Паша разозлился – такой встречи не ожидал, но старшина-артиллерист, когда вышли покурить, объяснил ситуацию:

– Катька с капитаном встречалась. Тот наплел ей всего. Что не женат, любовь, то да се. Обещал к себе в полк в санчасть забрать. Надул девке в уши про будущую райскую жизнь, каких деток народят, в городе жить будут, и смылся.

– Это не по-мужски, – солидно заметил Саня Зацепин.

– А тебе годков сколько? – прищурился артиллерист.

– Девятнадцать в октябре стукнет.

– Доживи ты, Санька, до этих девятнадцати, а потом судить кого-то берись. Капитан из танкистов, второе ранение. А танкисты долго не живут. Вот девку и уболтал. Ты бы, что ли, отказался?

– Я… – растерялся Саня. – Я бы врать не стал, а сказал бы о своих чувствах.

– Чего ж тогда молчишь? Сам на Катьку облизываешься, а как подойдет, глянуть на нее боишься. – Младший лейтенант растерялся, а старшина со смехом хлопнул его по спине. – Ладно, повзрослей немного. Девок ты еще не трогал, сразу видно.

Через пару дней в палату заявился Чурюмов Захар.

– И ты здесь? – ахнул Паша. – А чего ж полтора месяца знать о себе не давал?

– А ты чего молчал?

– На ноги только недавно встал.

– И я тоже. Угодил под «семидесятипятку». Весь экипаж, кроме меня, накрылся.

– А в моем экипаже Хижняк и Сорокин уцелели. По крайней мере тогда были живы. Не знаю, как сейчас.

– Васька Сорокин живой, у нас лежит. В этой Тростянке и соседних деревнях штук пять госпиталей. Станция неподалеку, вот сюда и везут. Наш госпиталь километрах в трех отсюда.

– Васька-то как? – спросил Карелин.

– Нога в двух местах переломана. Шкандыляет в гипсе на костылях. Жена ему письма пишет, а он за девками деревенскими бегает.

Поговорили о последнем бое, вспомнили ребят. Кто жив остался, а кого и нет уже на свете. Договорились, что в воскресенье Паша придет к ним в гости.

– Хорошо бы самогончику подкупить, – чесал затылок снова округлившийся, как медвежонок, лейтенант Чурюмов. – У тебя деньги есть? А то я свои уже промотал.

– Червонцев двести сохранилось, – достал из кармана пакет с письмами и фотографиями Карелин.

– Давай сотню сюда. Литр я куплю, сальца немного. Ну а хлеба или пирожков насобираем.

Когда провожал Чурюмова, встретил Катю. Разошлись бы молча, но Захар просто так пройти не мог:

– Ого, какие девушки соблазнительные ходят. Вас как зовут?

Но Катя, не обращая внимания на Чурюмова, предупредила Пашу:

– За территорию госпиталя не выходить.

– А то расстреляют, – подхватил Захар.

– Я до ворот друга провожу, – объяснил Карелин. – В одном полку воевали.

– Друг твой, видать по всему, выздоровел. Шатается без дела, тянет время, чтобы подольше в тылу отсидеться.

– Я, отсидеться? – у Чурюмова задергалась челюсть. – Глянь сюда!

Он распахнул халат. На боку багровой вмятиной отпечатался след от крупного осколка. Незажившая до конца рука от напряжения сжалась. Лопнула стянутая ожогами кожа, вытекла тонкая струйка черной крови.