Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Игоревна Елисеева

Итак, вкус Екатерины тяготел не столько к новым политическим писателям, в чем ее часто обвиняли отечественные консерваторы вроде князя Щербатова[177], сколько к классике. Такие пристрастия нетрудно объяснить простыми житейскими обстоятельствами. В молодости при дворе Елизаветы наша героиня жила замкнуто и, чтобы не скучать, много читала модные тогда книги. Взойдя на престол, она отдавала почти все время работе, круг ее чтения изменился, в нем стали преобладать деловые бумаги и переписка. Она перестала следить за развитием литературы с прежним вниманием и лишь иногда выхватывала то, что ее особенно интересовало. Это далеко не всегда бывали современные авторы.

Так, во второй половине 80-х годов Екатерина увлеклась Шекспиром. Она познакомилась с ним, благодаря Вольтеру, в немецких переводах Эшенбурга. В отличие от своего «учителя», который находил Шекспира слишком грубым, императрица сумела оценить сценические достижения, которые предоставляли его пьесы[178]. В России Шекспир появлялся в переводах Сумарокова, сильно переписанных под каноны классицизма. Однако Екатерину захватили как раз те особенности шекспировских текстов, которые Сумароков тщательно вымарывал. Она первой из русских писателей поняла, какие возможности в изображении человека дает «варварский» стиль Шекспира. Для Эрмитажного театра ею был создан цикл «хроник» — «Историческое представление из жизни Рюрика», «Начальное управление Олега» и незавершенная пьеса «Игорь». Все они имели характерный подзаголовок: «Подражание Шекспиру без сохранения феатральных обыкновенных правил». Любопытно, что через полвека по этому же пути пойдет А. С. Пушкин в «Борисе Годунове». Что же касается французской литературы, то вкусы Екатерины так и остались в 50-х годах XVIII века с кумирами ее молодости.

Пока императрице читали вслух, она занималась «ручной работой»: вышивала, вязала или шила по канве. «Я вяжу теперь одеяло для моего друга Томаса, — писала Екатерина 3 августа 1774 года Гримму, — которое генерал Потемкин собирается у него украсть»[179]. Помимо покрывала для собачки, были и чулки и чепчики для внуков. Государыню не смущало то, что с иголкой и пяльцами в руках она напоминает простую сельскую барыню. «Что мне делать? — говорила Екатерина. — Мадемуазель Кардель более меня ничему не выучила. Эта моя гофмейстерина была старосветская француженка. Она не худо приготовила меня для замужества в нашем соседстве. Но, право, ни девица Кардель, ни я сама не ожидали всего этого».

Под «всем этим» следует понимать управление империей. Конечно же Екатерина кокетничала и трунила над собой. Позднее императрица признавалась, что именно Элизабет Кардель пристрастила ее к чтению: «У Бабет было своеобразное средство усаживать меня за работу: она любила читать; по окончании моих уроков она, если была мною довольна, читала вслух; если нет, читала про себя; для меня было большим огорчением, когда она не делала мне чести допускать меня к своему чтению»[180].

В «Записках» государыня отдавала должное уму и сердцу своей воспитательницы: «смею сказать, образцу добродетели и благоразумия… Было бы желательно, чтобы могли всегда найти подобную при всех детях». Полагаем, что, подыскивая достойную гофмейстерину для внучек, Екатерина держала перед глазами именно образ незабвенной «Бабет», научившей ее сочетать упражнения для ума с простой домашней работой. Такую даму государыня нашла в лице Шарлотты Карловны Ливен, небогатой лифляндской дворянки, отлично воспитавшей своих детей. Впоследствии у царской семьи не было случая раскаиваться в этом выборе.

Однако всякому дамскому рукоделию Екатерина предпочитала слепки с камей. На этом многолетнем хобби следует остановиться подробнее, так как оно захватило не одну государыню, а, как водится, двор, свет и всех, кто мог себе позволить дорогое увлечение.

В детстве Екатерине очень хотелось заниматься живописью. Позднее она сожалела об упущенных возможностях: «Я охотно писала бы и рисовала; меня почти не научили рисовать за неимением учителя»[181]. В течение всего царствования императрица собирала разнообразные коллекции — книжные, живописные, минералогические. Но настоящей ее страстью стали «резные камни», что вполне соответствовало вкусу века.

Их принято было называть «антиками», вне зависимости от того, в какую историческую эпоху они создавались[182]. Коллекция Екатерины положила начало собиранию гемм русскими вельможами. В конце XVIII — первой половине XIX века это превратилось почти в повальное, как тогда говорили «записное», увлечение аристократии. Ныне Эрмитаж включает собрания Строгановых, Шуваловых, Нелидовых, Юсуповых, заложенные именно в екатерининское время.

Еще в начале царствования, в 1763 году, в Кунсткамере хранилось всего 150 камей и им не придавали серьезного значения. Императрица даже была разочарована, приобретя в 1779 году знаменитую камею «Персей и Андромеда», которая перед этим оказалась не по карману испанскому королю. «Каким, однако, хламом восхищаются порой знатоки!»[183] — писала Екатерина барону Гримму. Задетая за живое собственным непониманием предмета новой европейской мании, государыня занялась самообразованием. Вскоре она уже неплохо разбиралась в вопросе. В 80-е годы по ее заказу в Россию были доставлены 16 тысяч слепков с «резных камней», созданных на мануфактуре шотландца Д. Тасси. Их сопровождали научные описания Р. Э. Распе, больше известного современному читателю, как автор «Приключений барона Мюнхгаузена». Археолог и собиратель, он составил объемный труд «Каталог всех европейских кабинетов гемм», с которым и познакомилась Екатерина[184].

Страстными любителями «антиков» были два фаворита императрицы А. Д. Ланской и А. М. Дмитриев-Мамонов. Они во многом спровоцировали в ней азарт коллекционера. В 1782 году Екатерина, по рекомендации княгини Дашковой, купила собрание шотландского художника Д. Баэрса, 25 лет приобретавшего в Риме произведения искусства. Камеи привозились из Англии, Франции и Италии. В 80-е — начале 90-х годов коллекция значительно пополнилась за счет французского собрания д’Эннери, английского — лорда А. Перси, венского — нумизмата И. Франца, хранителя Венского кабинета древностей. В 1787 году в Россию прибыло полторы тысячи гемм — так называемая коллекция Орлеанского дома, собиравшаяся несколькими поколениями принцев. После Французской революции множество «резных камней» хлынуло в Петербург из разоренных коллекций эмигрантов. Государыня охотно приобретала их, называя свою страсть «обжорством» или «каменной лихорадкой».