Марк Шагал - Джонатан Уилсон

Дух Хонона, обреченный после смерти блуждать «между двумя мирами», вселяется в тело Лии, чтобы навеки завладеть ее любовью, а для Лии ее любовь к умершему юноше сильнее всего, что может дать жизнь. Именно поэтому, как ни стараются раввины, они не могут изгнать вселившегося в нее демона — диббука. О том же и стихотворение Шагала — как и пьеса, оно завершается воссоединением пары, в данном случае Марка с Беллой, в загробном мире. Однако можно предположить, что своего личного демона Шагалу частично удалось изгнать. Потому что в стихотворении он посылает Беллу в землю Израиля: «Алеет, как хупа, / наша любовь к народу и к родной земле, / Иди и пробуди их нашей мечтой». Однако как бы ни призывал Шагал смерть, как бы ни стремился к умершей Белле, в действительности двигаться приходилось в другом направлении — к Франции.

Вирджиния и Марк заперли дом в Хай-Фоллзе, оставив внутри незаконченные картины и другие вещи в залог возвращения. Но они туда не вернутся. Вскоре после их отъезда ФБР проведет в доме обыск — будут искать «уличающие документы». Антифашистские взгляды Шагала — ко времени своего отъезда он был почетным президентом Комитета против антисемитизма и за мирное сосуществование — раздражали главу ФБР Эдгара Гувера.

В августе 1948 года Шагал и Вирджиния отправились на океанском лайнере «Де Грасс» в Гавр. За три года в Америке еще более упрочилась репутация Шагала как одного из самых известных и достойных восхищения художников. В сентябре 1946 года его ретроспектива из Музея современного искусства переехала в Институт искусств в Чикаго (на открытие выставки Шагал впервые в жизни полетел на самолете — великий левитатор наконец-то поднялся в воздух). На следующий год ретроспектива прошла в лондонской галерее Тейт, затем в музеях Амстердама, Цюриха и Берна. Помимо того, Шагал продолжал иллюстрировать книги: за время своей поездки в Париж он создал серию гуашей для «Тысячи и одной ночи» и свои первые цветные литографии.

Вирджиния питала к Шагалу искреннюю любовь, что, однако, не мешало ей критично подходить к его творчеству. Она считала, что слава и финансовый успех плохо сказываются на его живописи (о чем в беседах с ним мудро предпочитала умалчивать) и что лучшие свои работы Шагал создал в периоды «материального неблагополучия». Многие искусствоведы сходятся в том, что после возвращения во Францию произведения Шагала стали чем-то вроде бесконечного расшаркивания перед публикой, жаждущей эксцентричной красоты. Бесспорно, большинство картин, написанных художником после 1948 года, радуют глаз — они словно созданы для любования, однако в некоторых по-прежнему чувствуется некая загадочность, провокативность. Например, на картине «Христос в голубом небе» (1949–1950) — стройная полуобнаженная женщина с пышной грудью, которая обнимает распятого Христа под пристальным взглядом неизменного красного козла. На заднем плане — кроваво-красный закат над Витебском.

Шагалу был шестьдесят один год, когда они с Вирджинией перебрались в дом с большим заросшим садом, который Ида присмотрела для них в Оржевале, в департаменте Сена и Уаза, примерно в ста километрах от Парижа. Здесь в распоряжении Шагала были две мастерские, рядом — лес и зеленые луга, на одном из них, как водится, паслась корова. Поначалу Шагал чувствовал себя неспокойно на новом месте. «Мое искусство требует полного одиночества, — писал он Пьеру Матиссу в Нью-Йорк, — нельзя же без конца кочевать с места на место». Но скоро жизнь в новом доме вошла в привычную колею, чередой потянулись восхищенные посетители: критики, искусствоведы, поэты, в том числе сюрреалист Поль Элюар, владельцы галерей и просто старые приятели. Из Нью-Йорка вернулись Жак и Раиса Маритен, и Раиса начала работу над книгой «Зачарованная грозой» — о живописи Шагала.

Супругам Маритен в свое время удалось обратить в христианство некоторых еврейских художников и интеллектуалов. С Шагалом, однако, они осторожничали и, по воспоминаниям Вирджинии Хаггард, никогда не пытались приобщить его к католицизму. Шагал, судя по отзывам, ходил вокруг них на цыпочках. Ради чего такие пируэты? В своей статье «Об антисемитизме», опубликованной в журнале «Христианство и кризис» в 1941 году, Маритен отмечал, что «сердце Израиля тоскует по распятому Человеку» и цитировал еврейских писателей, включая Шалома Аша и Уолдо Фрэнка[51], которые пытались «вернуть Евангелие в израильское сообщество, не признавая при этом Иисуса Мессией». Столкнувшись с нацистскими ужасами, Маритен довольно смело, хотя и чересчур запальчиво, утверждал, что «преследовать Дом Израилев — все равно что преследовать Христа… его потомков из плоти и крови, его забывчивый народ, который он бесконечно любит и призывает к себе». Фрейд, с другой стороны, придерживался того мнения, что ненависть немцев к евреям была «фундаментальной ненавистью к христианам», местью язычников «новой религии [христианству], которую им навязали силой». Для Маритена живопись Шагала была творчеством человека, близкого к тому, чтобы услышать призыв Иисуса. На холстах своего друга, где «бедные евреи, сами того не замечая, сметены великой бурей Распятия», Маритен видел отражение собственной философии. Раиса написала об этом стихотворение «Шагал». Вряд ли можно упрекать Маритенов за то, что они провели такую параллель. Ведь именно Шагал в своей христологии объединил Распятие и Холокост, хотя сам он стремился растворить христианство в иудаизме, а не наоборот.

Как мы видели, фигура Христа оказалась притягательной для многих еврейских художников и писателей, осознавали они это или нет. Если говорить о литературе, можно вспомнить аллюзию на Дантов «Ад» в произведении Примо Леви «Человек ли это?». Эли Визель в своих воспоминаниях об Освенциме «Ночь» описывает казнь через повешение еврейского ребенка и двоих взрослых. Свидетель этой сцены говорит о мальчике: «Бог» — именно этот эпизод вдохновил французского католического писателя Франсуа Мориака на христологическую интерпретацию лагеря смерти.

Шагал был знаковой персоной, и привлечь его на свою сторону было весьма заманчиво. Быть может, Маритен полагал, что он проглотит крючок без наживки. Распятие у Шагала служило не просто, говоря словами художника, «разграничением художественного пространства». Однако Шагал, что неудивительно, относился к Маритену настороженно. Он привык к противостоянию. Был ли его оппонентом Любавичский ребе Шнеерсон или католический интеллектуал Маритен, итог был один: осторожное приближение и быстрый отход.

На выходные Ида, которая к тому времени уже разошлась со своим мужем Мишелем Горди, приезжала в Оржеваль с новым возлюбленным, швейцарским художником Геа Аугсбургом. Шагал, как всегда более придирчивый к другим, нежели к себе, не очень одобрял выбор дочери, поскольку Геа не был евреем, — словно забыв о том, что для себя-то он сделал поблажку. С Идой прибывала и куча ее друзей: парижские интеллектуалы, художники и даже чемпион по теннису.

В отличие от Пикассо или Матисса, Шагал не верховодил во французских художественных кругах, близкие посмеивались над его «почетным третьим местом» и безудержной завистью к Пикассо (тот, напротив, был весьма великодушен в своих оценках Шагала). Однако бронзовая медаль европейской художественной Олимпиады — это все же серьезно. «Еврей из гетто» взошел на пьедестал.