Идиот - Федор Достоевский

Дверь отворилась, и совершенно неожиданно вошел Ганя. Ондаже и не поколебался увидя Варю; одно время постоял ша пороге и вдруг срешимостию приблизился к князю.

— Князь, я сделал подло, простите меня, голубчик, — сказалон вдруг с сильным чувством. Черты лица его выражали сильную боль. Князьсмотрел с изумлением и не тотчас ответил. — Ну, простите, ну, простите же! —нетерпеливо настаивал Ганя: — ну, хотите, я вашу руку сейчас поцелую!

Князь был поражен чрезвычайно и, молча, обеими руками обнялГаню. Оба искренно поцеловались.

— Я никак, никак не думал, что вы такой! — сказал, наконец,князь, с трудом переводя дух: — я думал, что вы… не способны.

— Повиниться-то?.. И с чего я взял давеча, что вы идиот! Вызамечаете то, чего другие никогда не заметят. С вами поговорить бы можно, но…лучше не говорить!

— Вот пред кем еще повинитесь, — сказал князь, указывая наВарю.

— Нет, это уж всё враги мои. Будьте уверены, князь, многопроб было; здесь искренно не прощают! — горячо вырвалось у Гани, и онповернулся от Вари в сторону.

— Нет, прощу! — сказала вдруг Варя.

— И к Настасье Филипповне вечером поедешь?

— Поеду, если прикажешь, только лучше сам посуди: есть лихоть какая-нибудь возможность мне теперь ехать?

— Она ведь не такая. Она видишь какие загадки загадывает!Фокусы! — и Ганя злобно засмеялся.

— Сама знаю, что не такая, и с фокусами, да с какими? И еще,смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала.Пусть это какие-то фокусы, но она всё-таки ведь смеялась же над тобой! Это нестоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще на благородныечувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может этохорошо уладиться!

Сказав это, вся взволнованная Варя быстро вышла из комнаты.

— Вот они всё так! — сказал Ганя, усмехаясь: — и неужели жеони думают, что я этого сам не знаю? Да ведь я гораздо больше их знаю.

Сказав это, Ганя уселся на диван, видимо желая продолжитьвизит.

— Если знаете сами, — спросил князь довольно робко, — как жевы этакую муку выбрали, зная, что она в самом деле семидесяти пяти тысяч нестоит?

— Я не про это говорю, — пробормотал Ганя, — а кстати,скажите мне, как вы думаете, я именно хочу знать ваше мнение: стоит эта “мука”семидесяти пяти тысяч или не стоит?

— По-моему, не стоит.

— Ну, уж известно. И жениться так стыдно?

— Очень стыдно.

— Ну так знайте ж, что я женюсь, и теперь уж непременно. Ещедавеча колебался, а теперь уж нет! Не говорите! Я знаю, что вы хотите сказать…

— Я не о том, о чем вы думаете, а меня очень удивляет вашачрезвычайная уверенность…

— В чем? Какая уверенность?

— В том, что Настасья Филипповна непременно пойдет за вас, иэто всё это уже кончено, а во-вторых, если бы даже и вышла, что семьдесят пятьтысяч вам так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут многого незнаю.

Ганя сильно пошевелился в сторону князя.

— Конечно, вы всего не знаете, — сказал он, — да и с чего быя стал всю эту обузу принимать?

— Мне кажется, что это сплошь да рядом случается: женятся наденьгах, а деньги у жены.

— Н-нет, у нас так не будет… Тут… тут есть обстоятельства… —пробормотал Ганя в тревожной задумчивости. — А что касается до ее ответа, то внем уже нет сомнений, — прибавил он быстро. — Вы из чего заключаете, что онамне откажет?

— Я ничего не знаю, кроме того, что видел; вот и ВарвараАрдалионовна говорила сейчас…

— Э! Это они так, не знают уж, что сказать. А над Рогожинымона смеялась, будьте уверены, это я разглядел. Это видно было. Я давечапобоялся, а теперь разглядел. Или, может быть, как она с матерью, и с отцом, ис Варей обошлась?

— И с вами.

— Пожалуй; но тут старинное бабье мщение, и больше ничего.Это страшно раздражительная, мнительная и самолюбивая женщина. Точно чиномобойденный чиновник! Ей хотелось показать себя и всё свое пренебрежение к ним…ну, и ко мне; это правда, я не отрицаю… А всё-таки за меня выйдет. Вы и неподозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считаетменя подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньгиберу, а и не знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и начал быей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских равных вопросоввытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла. Уверил бысамолюбивую дуру (и так легко!), что ее за “благородство сердца и за несчастья”только берет, а сам всё-таки на деньгах бы женился. Я не нравлюсь тут, потомучто вилять не хочу; а надо бы. А что сама делает? Не то же ли самое? Так за чтоже после этого меня презирает да игры эти затевает? Оттого что я сам не сдаюсьда гордость показываю. Ну, да увидим!

— Неужели вы ее любили до этого?

— Любил вначале. Ну, да довольно… Есть женщины, которыегодятся только в любовницы и больше ни во что. Я не говорю, что она была моеюлюбовницей. Если захочет жить смирно, и я буду жить смирно; если жевзбунтуется, тотчас же брошу, а деньги с собой захвачу. Я смешным быть не хочу;прежде всего не хочу быть смешным.

— Мне всё кажется, — осторожно заметил князь, — что НастасьяФилипповна умна. К чему ей, предчувствуя такую муку, в западню идти? Ведь моглабы и за другого выйти. Вот что мне удивительно.

— А вот тут-то и расчет! Вы тут не всё знаете, князь… тут… икроме того, она убеждена, что я ее люблю до сумасшествия, клянусь вам, и,знаете ли, я крепко подозреваю, что и она меня любит, по-своему, то-есть,знаете поговорку: “Кого люблю, того и бью”. Она всю жизнь будет меня за валетабубнового считать (да это-то ей, может быть, и надо) и всё-таки любитьпо-своему; она к тому приготовляется, такой уж характер. Она чрезвычайнорусская женщина, я вам скажу; ну, а я ей свой готовлю сюрприз. Эта давешняясцена с Варей случилась нечаянно, но мне в выгоду: она теперь видела иубедилась в моей приверженности, и что я все связи для нее разорву. Значит, имы не дураки, будьте уверены. Кстати, уж вы не думаете ли, что я такой болтун?Я, голубчик князь, может, и в самом деле дурно делаю, что вам доверяюсь. Ноименно потому, что вы первый из благородных людей мне попались, я на вас инакинулся, то-есть “накинулся” не примите за каламбур. Вы за давешнее ведь несердитесь, а? Я первый раз, может быть, в целые два года по-сердцу говорю.Здесь ужасно мало честных людей: честнее Птицына нет. Что, вы, кажется,смеетесь, али нет? Подлецы любят честных людей, — вы этого не знали? А я ведь…А впрочем, чем я подлец, скажите мне по совести? Что они меня все вслед за неюподлецом называют? И знаете, вслед за ними и за нею я и сам себя подлецомназываю! Вот что подло, так подло!