Сент-Женевьев-де-Буа - Марина Юденич

… В ту ночь Ирэн разбудила гроза Все время накануне, пока полыхал степной пожар, она совсем не выходила из своей комнаты и чувствовала себя очень скверно. Силы покидали ее буквально на глазах и хотя видимых признаков какого-либо недуга не обнаруживалось, состояние ее ухудшалось с каждой минутой. Никто не знал, чем можно ей помочь, нельзя было послать за доктором — монастырь был отрезан от мира ревущим огненным заслоном. Ирэн лежала на узкой железной койке, похожая на очень худого маленького ребенка. Казалось, что дитя это при смерти. Щеки, глазницы и рот ее ввалились, серая, ставшая очень тонкой и сухой кожа и без того тонкого лица теперь словно прилипла к костям черепа. Блестящие некогда черные волосы стали тусклыми, словно подернутыми пылью, ломкими и сильно поредели — выпадшие пряди во множестве темнели, извиваясь, на белой подушке. Глаз она почти не открывала, но когда слабое безжизненно почти веко, дрогнув, пыталось подняться и дать ей возможность взглянуть на окружающий мир, под ним не вспыхивало как раньше фиалковое сияние — глаза потемнели, были мутны и совсем безумны Она отказывалась от еды, просила пить — но сделать могла лишь несколько глотков.

Словом, все указывало на то, что конец несчастной близок Однако ночью все разительным образом переменилось. Гроза нежданно вернула ее к жизни, словно наполняя постепенно слабеющую оболочку тела своей злой яростной энергией Как бы там ни было, но каждый новый удар грома и ослепительное сияние белого росчерка молний на черном мокром небосклоне словно посылали Ирэн новый дополнительный импульс, и с каждой минутой, прошедшей с момента ее пробуждения, она оживала, как сказочная принцесса в хрустальном гробу. Уже появились у нее силы подняться в кровати и сесть, спустить затем ноги на пол, а потом, сделав несколько шагов по темной комнате, озаряемой лишь частыми вспышками молний, распахнуть окно и опуститься перед ним на грубую едва оструганную табуретку, подставив лицо брызгам дождя и целым пригоршням холодной воды, которые щедро забрасывал внутрь комнаты сильный порывистый ветер. Холодный капли текли по ее лицу, она не утирала их, напротив, прохладная влага была приятна и живительна для нее, как и свежий, пропитанный озоном воздух, который жадно вдыхала полной грудью. Она не закрывала глаз и не жмурилась, когда ослепительные вспышки молний вдруг опаляли небо заливали небосклон нестерпимо белым сиянием, словно спеша наполнить, зарядить им и без того неземной цвет своих глаз Тело ее сбросило вдруг пыльный саван апатии и оцепенения, в котором лишенное способности сопротивляться тихо угасало, как нарождающаяся бабочка сбрасывает серый, душный повиток кокона, и теперь свободное, звонкое, как натянутая тетива стремительно наполнялось новой сокрушительной силой Кто знает, к чему приложена оказалась бы эта новая грозовая сила, наполнившая внезапно хрупкое тело девушки, но именно в этот момент за дверью ее комнаты возник шум. Что-то громко и протестующее говорила мать Софья, но голос ее оборвался внезапно, словно женщину вдруг лишили возможности говорить Дверь отворилась и на пороге возник тот, кто командовал летучим отрядом красных В комнате было темно, а в коридоре кто-то держал на весу тусклую керосиновую лампу — силуэт пришельца только угадывался в слабо освещенном дверном проеме, однако Ирэн узнала его тот час — Рысев! — закричала она звонко Дрогнул свет за плечами вошедшего и качнулся его силуэт, словно отшатнулся он от громкого крика, но скорее всего вздрогнул от неожиданности тот, кто держал над головами толпившихся в коридоре лампу, — Рысев! Это вы, мерзавец! Как вы смеете появляться здесь?

— Обознались, барышня, — спокойно и даже насмешливо отозвался красный командир, словно и не удивившись тому, что его приняли за кого-то другого и назвали мерзавцем Однако первые же звуки его голоса словно сорвали несчастную Ирэн с места. Как была, в одной сорочке, стремительно, большой белой птицей, метнулась она по комнате и бросилась на маленького красного командира, застывшего на пороге. Обнаженные руки ее, тонкие и гибкие, как ветви какого-то жуткого растения, наделенного возможностью передвигаться, взметнулись и едва не сомкнули тонкие свои полукружья на плечах красного командира, то ли вознамерясь крепко обнять его за шею, то ли сомкнуть на этой шее смертельную живую петлю и здесь же, на месте, незамедлительно лишить его жизни. Но пришелец, похоже, к такому повороту событий был готов.

Быть может, в своем тяжком ратном труде часто встречался он с людьми, ставившими первейшей своей целью лишение его жизни, возможно же, такого именно исхода ждал он от этой встречи Но как бы там ни было, стремительное движение хрупкого женского тела, едва прикрытого тонкой ночной сорочкой было остановлено самым решительным и радикальным образом — раздался сухой, оглушительный в стенах маленькой комнаты, выстрел и летящая Ирэн словно ударилась с размаху о невидимую преграду — вознесенные руки ее первыми ощутили заслон, потом на него налетело легкое тело, и тут же не совладав с препятствием, начало медленно оседать вниз. Мягко подогнулись ноги, плавно набок завалились плечи, увлекая за собою гибкое туловище и только руки какое-то время продолжали тянуться вверх, словно надеясь, что спасительная опора будет ниспослана откуда-то свыше. Но там, наверху, маленькую баронессу фон Паллен, кажется, замечать более не желали.

Здесь же, на земле, маленький и щуплый красный командир, медленно убирая в кобуру тяжелый маузер, сухо подытожил:

— Значит, заговор. Здесь и сокрыт очаг восстания, факт У барышни нервишки сдали, не выдержала С остальными, думаю, придется повозиться Однако — не привыкать.

Молчание соратников его следовало понимать как выражение их полного согласия с ним, вкупе с готовностью действовать дальше.

Дмитрий Поляков вернулся в Париж вечерним поездом. Водитель машины, присланной из отеля, встречал его на перроне с табличкой, на которой с двумя ошибками, от руки фломастером было написано его имя. Очевидно водителя табличкой в отеле не снабдили или он ее попросту забыл и исправил свою ошибку наспех, нацарапав трудное русское имя постояльца на клочке бумаги В общем это была совершенно безобидная накладка, а в сущности, и не накладка вовсе. В другое время Поляков не обратил бы внимание на то как и на чем написано его имя — главное, что его встречают точно в указанное время В любое другое — но не теперь. Потому что теперь, что бы не происходило с Поляковым, он немедленно относил это на счет изменившегося к нему отношения Это была чушь, полный бред, но он ни чего не мог поделать с поселившейся в нем и крепнувшей час от часу уверенностью в том, что все вокруг знают о пережитом им в «Рояле» позоре и тайно потешаются над ним, а явно позволяют себе наносить всякие мелкие уколы его самолюбию, демонстрируя тем самым свою осведомленность о случившимся, и свое к нему отношение. Разумеется, ничего кроме презрения это отношение в себе заключать не могло. Промашку водителя он, конечно же, тоже отнес на этот счет, и в машину садился в состоянии крайнего раздражения и злости Самое ужасное заключалось в том, что он понимал насколько смешон и в том безумном шоу, которое утроил в «Рояле», и в этих своих трусливых и жалких подозрениях, и даже в своей злости на, уж точно, ни во что не посвященного водителя Понимал — но ничего не мог с собой поделать В таком состоянии он и прибыл на площадь Конкорд к парадному входу отеля «Де Крийон», хотя сейчас уж точно предпочел бы воспользоваться черным К счастью, в рецепции отеля в этот час скопилось много народа — заселялась большая группа безалаберных нахальных и крикливых как всегда американцев и равная им по числу, но совершенно противоположная по стилю поведения компания японцев, молчаливых, малоподвижных, но чрезвычайно дотошных и скрупулезно разбирающих каждую букву в анкетах Вместе же, все они создали в мраморном холле отеля непривычное столпотворение, что позволило Полякову процедуру своего возвращения в родные пенаты «Де Крийона» свести до минимума Он сам донес до номера спортивную сумку, с которой ездил в Довлиь, не желая оставаться один на одни со служащим отеля, который намеревался это сделать, чем наверное слегка обидел его, лишив приличных чаевых Но сейчас ему было не до эмоций служащих — свои были слишком сильны и болезненны Оставшись наконец один, Поляков первым делом отправился в ванную.