Храпешко - Эрмис Лафазановский

Не разбил окна, просто покрасил их в черный.

Не разломал печную трубу, просто забил ее черепицей.

Не сломал столы и стулья, просто перевернул их.

Медленно вышел из города.

Ведя сына за руку.

— Я понимаю, дорогая моя Мандалина, что ты удивляешься…

Так он сказал Мандалине, когда вместе с сыном вернулся в Шалу. Она, держа за руку маленькую девочку, вместе с другими членами семьи, среди которых недоставало покойного Отто, встретила его с удивлением… — Понимаю, дорогая моя Мандалина, что ты задаешься вопросом, где я был все эти месяцы, если не сказать годы, и еще больше хочешь узнать, что это за ребенок, которого я так сильно прижимаю к груди. Ты можешь подумать, что это какой-то нищий, которого я подобрал по пути, ты можешь подумать, что это ребенок какого-нибудь моего родственника, которого мне дали в ученики, то есть, чтобы он обучился ремеслу за рубежом, ты можешь подумать, что это сын какого-нибудь македонского дворянина, которого привезли, чтобы женить на дочери дворянина из Швейцарии или Германии и таким образом привить нашу лозу к европейской, чтобы она получила соответствующее значение; в конце концов, ты можешь, не колеблясь, подумать или, по крайней мере, предположить, что это мой сын. Конечно, все эти варианты допустимы тобой, но, в таком случае, позволь мне, как позволено тебе, задать вопрос: Кто эта маленькая девочка, которую ты с такой любовью прижимаешь к груди?

— Я хотела бы, дорогой мой Храпешко, поверить, пусть хотя бы и на миг, что этот ребенок, с которым ты появился в моей семье, это сын какого-нибудь твоего родственника и что ты привез его сюда, чтобы вывести в люди, научить ремеслу, каковое твое желание я уважаю. Но какое-то предчувствие сжимает мне сердце, и я не могу, вернее, не смею позволить себе думать об этом, прежде чем ты определенно не подтвердишь мое предположение, или, если тебе так будет угодно, не отвергнешь его.

— Я немедленно так и сделаю, более того, я расскажу тебе всю печальную историю приключений, выпавших на мою долю за время моего отсутствия, если ты сначала скажешь мне, является ли эта девочка…

— Я еще и еще раз, — сказала Мандалина, — от имени всего моего семейства и жителей местечка Шалу кантона Юра благодарю тебя за мое чудесное излечение, но ты должен первым сказать…

— Нет, ты первая…

— Нет, ты первый…

В конце концов, Храпешко смягчился и начал рассказывать о своих веселых, но в то же время и грустных, даже трагических приключениях во время своих путешествий по Средней Азии.

— Средняя Азия?

— Именно, дорогая моя Мандалина. Я видел Тегеран и Багдад, Иерусалим и Царьград, пересек Мертвое море и разговаривал с людьми, плывя по реке Евфрат. И в этих городах я рассказывал удивительные истории о Центральной Европе и ее красотах. Я шел в течение нескольких дней через пустыни, в которых есть только песок. Я был и в…

— Дальше! — воскликнула Мандалина.

— Но самое приятное и поучительное время я провел в Бейкозе, в Оттомании, где я узнал много нового, связанного с искусством стекла.

— Разве ты узнал более важные секреты, чем те, которым научил тебя Отто?

— Речь идет не о более или менее важных секретах, а, прежде всего, о разных секретах. Я познакомился с халифами и пашами, с эфенди и знаменитыми мастерами. Весть о моем искусстве дошла и до великого султана. Султан лично принял меня со всевозможными почестями и задал в мою честь пир с самыми вкусными блюдами, которые я когда-либо пробовал. Мне особенно понравились сладости, залитые шербетом, которыми я наслаждался до поздней ночи.

— А мальчик? — Мандалина не спрашивала, но постоянно смотрела на малыша.

— А девочка? — Храпешко не спрашивал, но постоянно смотрел на нее.

— В Бейкозе я видел человека, который может сделать стеклянный шар легче мыльного пузыря, так что он может часами парить в воздухе, поддерживаемый только человеческим дыханием.

— Невероятно! — воскликнули собравшиеся. — А знаешь ли ты секрет этого стекла?

— Конечно, знаю, но главное в том, что независимо от того, знаю ли я его или нет, я не хочу рассказывать о нем просто так, между делом, потому что речь идет о секрете большого мастера.

— Каком секрете?

— Секрете, который передается только от отца к сыну, и никак по-другому. В любом случае, я пригласил самого знающего человека во всем Бейкозе в Шалу, чтобы как-нибудь, когда у нас будет ежегодное собрание, тот прочитал несколько лекций. Конечно, за наш счет. Плюс суточные.

— А мальчик? — Мандалина не спрашивала, но постоянно смотрела на малыша.

— А девочка? — Храпешко не спрашивал, но постоянно смотрел на нее.

— Я научился делать чешми-бюльбюль!

— Ты научился делать стекло глаз соловья? — не веря, спросили мастера.

— Именно так.

— Просим тебя, Храпешко, добро пожаловать обратно в наше сообщество, оставайся, сколько захочешь, живи с нами, оставайся навсегда, только покажи нам, как делать такое стекло, только научи нас.

— К сожалению, сейчас я не могу, — продолжил Храпешко, — потому что мое сердце полно печали. А когда сердце полно печали, и душа становится непрозрачной, дыхание нечистым, а стекло хрупким.

— Это правда.

— А мальчик? — Мандалина не спрашивала, но постоянно смотрела на малыша.

— А девочка? — Храпешко не спрашивал, но постоянно смотрел на нее.

— Моя боль больше Монблана, глубже Женевского озера и выше Кёльнского собора. Моя боль согнула меня пополам, и я могу сказать, что на всем свете у меня остался только этот ребенок, которого вы здесь видите.

Затем он кратко рассказал свою печальную историю, а все ему сочувствовали и слушали с открытыми ртами. А больше всех Мандалина. А еще больше дух покойного Отто. А еще больше толстая Гертруда. А еще больше собаки и кошки, бегавшие по двору. А еще больше Шалу и все окрестности.

Гуза из Рагузы сказал, что Храпешко должен уехать.

Гуза из Рагузы, человек с глазами на затылке, человек, гревший задницу около Мандалины и моливший Бога, чтобы Храпешко не вернулся, присутствовавший при рассказах Храпешко, был первым, кто сказал, что Храпешко должен уехать.

Он боялся, что выйдет из игры, а он уже привык к чужому бизнесу и чужим деньгам, да и к чужой жене. А тому, кто хоть раз такое попробует, нелегко от этого отказаться.

— Храпешко должен уехать, — сказал он. — Он не обладает, то есть, у него нет никаких моральных ценностей. Он, наибезобразнейший ублюдок, осмелился вернуться и взвалить все свое бесстыдство на несчастную Мандалину которая его преданно ждала.

Мандалина исподлобья посмотрела на Гузу, явно желая сказать ему, чтобы он не молол всякую чушь.