Будни рэкетиров - Ярослав Зуев

– Эй, зема!? Твою дивизию?! Ты что, заснул?!

– А? – пробормотал Протасов, словно в действительности выпал из времени и пространства.

– Зема?! Чтоб ты жил сто лет! – испуганно крикнул Вовчик.

Протасов повел плечами, стряхивая странное оцепенение, какое, говорят, умеет вызывать анаконда. В роли кролика Валерий почувствовал себя отвратительно.

– Гипноз, – пробормотал Протасов, – это какой-то гребаный гипноз, бляха-муха.

Пока Волына бегал за лестницей, Протасов буквально шкурой ощутил, что из люка за ним наблюдают. Валерий подсознательно сжал кулаки, а по спине между лопаток потек пот. Это в минус двадцать по Цельсию. Лужайку, на которой стоял Протасов, заливал бездушный лунный свет. Деревья отбрасывали изломанные тени, а сад застыл, как картинка с новогодней открытки. С той разницей, что картинка вызывала ужас, хоть и сложно было объяснить, почему.

«Стою тут, как голимый лох из долбаного ужастика», – успел подумать Валерий перед тем, как на него накатил дурман, и он поплыл, как случается на ринге с боксерами, пропустившими удар в голову. Правда, Валерий не испытывал боли. Пока, по крайней мере.

* * *

– Зема! Давай помогай! – заорал Волына. – Тебя чего, приморозило?! – В общем, Вовчик вернулся вовремя. Вдвоем они ловко приставили лестницу. Путь на чердак был открыт. Протасов вполне очухался.

– Лезь, давай! – скомандовал он Волыне.

– Почему я? – засомневался Вовка.

– По кочану, блин! Ты эту пургу затеял! Значит, вперед и с песней. Лезь, говорю, твою мать.

– Фонарик бы… – колебался Волына. Протасов витиевато выругался. Темнота на чердаке сконцентрировалась такая, что, похоже, готовилась политься из люка, как битумная мастика из перевернутой банки, в то время как никакого источника света у зем под рукой не оказалось.

– Свечку бы, на худой конец…

– Родить тебе? – Протасов сплюнул в наст.

– У меня спички в хате остались…

– Так тащи, е-мое, лапоть.

Волына понесся за спичками, снова оставив Протасова один на один с люком. Не успел Вовчик исчезнуть за углом, как на Протасова вновь накатило НЕЧТО, чему он затруднялся подыскать определение. Кровь, казалось, застыла в жилах, а сердце пошло отсчитывать удары, будто где-то за горизонтом гремел набат. Не раз и не два Протасову приходилось драться на ринге, участвовать в многочисленных потасовках и разборках, бить морды и получать по своей, но ничего подобного он никогда раньше не испытывал. На него навалилась свербящая тоска, тяжелая, как могильный холм, и такая обреченность, словно он стал свидетелем собственных похорон.

* * *

Хотя нет. Нечто подобное Валерию все же довелось некогда испытать. Было это так давно, что он и думать позабыл. Те воспоминания, казалось, истерлись из памяти навсегда, как видеофильм с размагниченной пленки. Тем более, что и помнить-то, по существу, было нечего. Кроме того, что его до коликов пугал ШКАФ.

В самом начале семидесятых Валерка проживал с отцом в просторной, как для двоих, двухкомнатной квартире в самом центре Припяти, города энергетиков, выросшего, как по мановению волшебной палочки на берегу одноименной полесской реки. Их дом был новой, меньше года как сданной строителями многоэтажкой. И все прочие дома вокруг были такими же новыми, и пахли свежей краской, а деревья во дворах редко когда доставали пояса. Валерий бегал в школу, такую же светлую как все вокруг, а после занятий зависал на продленке, пока с работы не возвращался отец. Вечера они коротали вдвоем. Уплетали состряпанный Протасвым-Старшим ужин, а потом торчали перед новым опять же телевизором. В десять отец отправлял Валерку в постель. Ночью улицы ярко освещались фонарями, а из окна открывался вид на титанические корпуса Чернобыльской Атомной, этой Великой Кузницы Света, возведению которой город был обязан своим рождением. Она же его впоследствии и убьет. Партийная пропаганда называла Припять городом Будущего, и ее до сих пор не упрекнешь во лжи.[33]В городе, средний возраст жителей которого не превышал четверти века, не оставалось места для магии и колдовства, о каких так легко думается в средневековом замке. Валерий в те времена и слов подобных не слыхал. Одно было скверно. Протасова-Младшего чрезвычайно угнетал шкаф.

Шкаф стоял в отцовской комнате у двери, занимая добрых два квадратных метра паркета и подпирая массивной макушкой потолок. Он был стар, как мир. По крайней мере, старше Мира самого Протасова.

– Па-ап? А откуда он у нас? – как-то набрался храбрости Валерий. Как известно, отца он немного побаивался.

– Кто?

– Ну, шкаф…

– Мамкино наследство, – буркнул отец, мрачнея.

– Наследство? – удивился Валерий, – какое такое наследство?

Свою маму Протасов не помнил. На столе в отцовой комнате стояла черно-белая женская фотография, наклеенная для верности на кусок плотного картона. Женщина с фото улыбалась, а глаза казались печальными. Это было все, что медики оставили Валерке от матери. Не очень-то много для семилетнего пацана. Женщина с фотографии казалась Валерке чужой. Разве мама может быть наклеенной на картон?

– Это еще тесть покойный нам с мамой на свадьбу подарил…

– Мой дедушка?

– Точно, – кивнул отец, и переменил тему. – Ты, кстати, уроки сделал? И давай, этот, как его, дневник. На подпись.

Шкаф сочетался с новейшей стенкой «Клавдиево» из ДСП, приобретенной Протасовым-Старшим в рассрочку, как привидение и музей атеизма. Вопреки кричащему диссонансу, отец расставаться со шкафом не спешил.

Справедливости ради следует признать, что большую часть времени шкаф был самым обыкновенным предметом интерьера, старой, но исключительно надежной вещью. Так было изо дня в день. Из месяца в месяц. Шкаф решительно менялся, стоило Протасову-Старшему засобираться на охоту.

– И гляди мне, Валерий, – грозил пальцем отец, перешагивая порог в заношенной танкистской куртке, высоких сапогах-ботфортах и с зачехленной двустволкой через плечо, – ты теперь за старшего. Смотри, чтобы порядок был. К моему возвращению. – Дверь за отцом клацая, захлопывалась, и Валерий оставался на хозяйстве один.

Полдень сменялся полдником, и тени росли в длине, по мере того как солнце проваливалось за горизонт. Вот тут-то и начинали твориться перемены. Вокруг шкафа сгущалась темнота, будто он притягивал ее, как магнит железо. Горел ли в отцовской комнате свет, как правило не имело значения. Валерий зажигал люстру чуть ли не с обеда, но к ночи она, частенько, гасла. К тому времени Протасов уже и носу в коридор не казал, не то чтобы тянуться через мрак к выключателю. Валерий прихлопывал отцовскую дверь, и отсиживался в своей комнате до утра. Иногда, просачиваясь как партизан, к туалету, Валерий обнаруживал эту дверь приоткрытой, и обливался потом от страха, хотя упрямо пенял на сквозняки. Шкаф в темноте уже не казался мебелью. Тяжелые, мореного дуба створки выглядели воротами в потусторонний мир, и Валерий с ужасом ожидал, когда они со скрежетом отворятся, явив нечто такое, от чего он тут же упадет замертво. Что конкретно явив?! Тут Валерий затруднялся. Какого нибудь монстра из ночного кошмара. Мертвяка-утопленника с зеленой кожей, раздутым лицом и зубами кавказской овчарки. Волка-оборотня с горящими глазами, или чего похуже.