Забытые по воскресеньям - Валери Перрен

не замечают. Люсьен сменил одну обычную женщину на другую, тоже обычную.

Дверь подсобки открылась, появились официант, собака и еще одна женщина.

При виде ее у Эдны опять задрожали руки, она яростно ущипнула ладонь, чтобы прийти в себя, но не преуспела. Сердце забилось сильнее, хотя она много чего повидала – гангренозных больных, ампутантов, умирающих – и всегда держалась стойко.

До появления в ее жизни Люсьена/Симона.

После встречи на Восточном вокзале все в ней изменилось: исчезли уверенность, гордость, холодность, властность, спокойствие, целостность и даже вера. После «него» Эдна стала воровкой и порочной обманщицей, слишком чувствительной для мира, в котором жила. Она за несколько секунд переходила от смеха к слезам, воровала в сестринской морфин, чтобы сделать себе укол, забывала, мечтала, краснела, потела, а думать могла только о том, как встретится с ним в постели. Сегодня в кафе папаши Луи, увидев женский силуэт, она познала ревность. Этот спрут умел запускать ядовитые щупальца глубоко внутрь нее и выныривать на поверхность в виде кошмаров, в которых Люсьен/Симон осёдлывал множество женщин, пока не оказывался в объятиях своей вечной возлюбленной.

Незнакомка направилась к женщине за стойкой, взяла у нее брюки, пригладила собранные в пучок волосы. Эдна увидела ее шею, тонкие руки, кожу, идеальный профиль, светлые глаза. Голубой взгляд, похожий на мимолетную ласку, касался вещей, но никогда не проникал вглубь. В точности как взгляд Люсьена.

В этот момент в кафе одновременно вошло много народу – на заводе начался перерыв. В зале запахло табачным дымом. Женщина, которая не была Элен Эль, вышла из кафе.

А Элен Эль ушла в комнатку за баром (собака последовала за ней), оставила там брюки и вернулась, чтобы помочь хромоножке обслуживать клиентов.

В течение следующей четверти часа то один, то другой посетитель спрашивал: «Как дела, Элен?» – и она отвечала: «Хорошо».

Никто не заговорил о Люсьене/Симоне, но за каждым «хорошо» Элен Эдна ощущала отсутствие Люсьена. Оно чувствовалось в том, как мужчины смотрели на Элен, наливавшую им выпивку. Эдна готова была поклясться, что ни один из них не смотрит ТАК на собственную жену. До встречи с Люсьеном/Симоном она никогда не замечала подобных вещей.

Часом позже Эдна села в поезд. На вокзале в Верноне она упала. Не споткнулась, а потеряла сознание. И причиной тому стала ее излишняя впечатлительность.

Пассажиры бросились к ней, среди них оказался врач. Эдна попросила его не беспокоиться, сказала: «Я сама медсестра…» Врач ответил: «Да, вы медсестра. А еще – беременная женщина!»

Значит, Бог простил ее за то, какой она стала.

Ребенок.

Нужно забыть. Выкинуть из памяти день, когда она пила овощной бульон, слушала, как один из посетителей читает стихи, она должна забыть страх перед собакой и женщину со светлыми глазами, смотревшую пустым взглядом на стаканы, в которые наливала спиртное.

Глава 49

Ящик тумбочки приоткрыт. Графин пуст, и я наливаю свежую воду. Элен много пьет. Не знаю, что тому причиной – жара на пляже или тот факт, что когда-то она была хозяйкой бистро. Других наших постояльцев приходится заставлять пить, чтобы у них не случилось обезвоживания. С Элен такого риска нет.

Тонкими, как у девушки, руками Роман снимает резинку с обтрепанных, в рыжих пятнах бумажек, вырванных из старых газет и книг, касается их кончиками пальцев и говорит мне:

– Невероятно.

Я, не глядя на него, отвечаю, что по пути к «Доре» Люсьен прятал во рту острый камешек и выплевывал его всякий раз, когда хотел написать Элен.

Роман протягивает мне пожелтевший обрывок газеты, который время, проведенное в кармане, истерло до прозрачности.

– Что здесь написано?

– «Элен Эль, не вступившая в брак 19 января 1934 г. в Милли».

– Вы знаете шрифт Брайля?

– Нет. Элен сама прочла мне.

– А здесь что?

– «Молиться нужно только о настоящем. Чтобы сказать ему спасибо, когда у него будет твое лицо».

– Очень красиво. Мой дед владел словом. Вообще-то влюбленные всегда мастера изящного слова.

На этот раз я не могу удержаться, поднимаю на него глаза и… погружаюсь в бездонную синь, как ребенок, заполняющий отверстия пластилином.

Не дожидаясь просьбы с его стороны, разворачиваю седьмую страницу польской газеты с черно-белой фотографией березовой рощи, поднимаю ее на просвет и показываю Роману крошечные наколотые дырочки.

– Это письмо. Необычное, бессвязное. Последние слова написаны брайлем. Не знаю, что случилось позже. Поезд, с которого сошел Люсьен на Восточном вокзале, прибыл из Германии.

– Можете прочесть мне?

Я знаю все эти слова наизусть.

«Зачем они стреляют в мертвых? Зачем? Чтобы никто никогда ничего не рассказал? Чтобы молчание продлилось и в мире ином? Когда наступил мой черед получить пулю в голову и холодное дуло коснулось моего виска, снаружи раздались крики. Мужчины начали стрелять в небо, они забыли обо мне, забыли отнять мою жизнь. Она принадлежит тебе. Как ребенок, нет – предшественник нашего ребенка».

– О чем он говорит?

– О Бухенвальде, о казни, о чайке.

– Какой чайке?

– Элен всегда считала, что ее с детства защищает чайка. И что она защищала Люсьена во время депортации.

– Продолжайте читать, прошу вас.

«Что остается от человека, носившего костюм из фланели? Узнаешь ли ты меня?

Мне страшно.

Шевельнуть для начала пальцем. Тихонько. Потом рукой, как будто собрался играть на пианино.

Чтобы в голове раздался шум.

Я пишу, чтобы помнить воспоминание. О дне, когда мы повесили на дверь объявление «Закрыто по случаю отпуска», но никуда не уехали, а провели время в комнате наверху, плотно закрыв ставни. Ты позаботилась о съестном, я принес голубой чемодан и поставил его на пол. Получилось Средиземное море на паркете, до краев заполненное романами, которые я тебе читал. Лучше всего помню два, написанные Ирен Немировски[53]. Иногда ты выглядывала из окна, как из иллюминатора корабля, чтобы завести речь о деревне и скучающих без нас людях. А я отвечал: “У тебя живот соленый, как у морских ежей”».

Я поднимаю глаза и впервые, на несколько секунд, встречаюсь с ним взглядом. Я пересказываю слова Люсьена и все меньше страшусь взгляда Романа.

«Ты ни разу не сказала, что любишь меня, но я люблю тебя за нас обоих.

Любовь моя, когда я поцеловал тебя в первый раз, почувствовал, как моих губ коснулись крылья птицы, понял, что тебе не хочется целовать меня в ответ, но, стоило твоему языку дотронуться до моего, и птица затеяла игру с нашими дыханиями. Мы словно бы отсылали ее друг к другу».

Я