Образцовая смерть - Габриэль Витткоп

Вечером, забившись под одеяла с тем теплым чувством, имени которого они пока не знали, адельфы еще долго обнимались, после того как Ренод унесла лампу, и, прижимаясь друг к другу сильнее обычного, шептались об этом уходе в некое место, которое воображали огромным и темным. Они вспомнили, что видели в садовых кустах голубиную тушку, дрожавшую от золотисто-коричневого гниения, и решили, что такой же станет Мадлен Тейяк, а затем и они сами, хотя представляли это с неимоверным трудом. И когда их губы впервые соединились, спасаясь от темноты, Клод и Ипполит поняли, что умрут в один день.

Уже занимался рассвет и попугай спал, спрятав голову под крыло, а Маргарита де Сент-Эффруа так и не сомкнула глаз. «Supra Nasamonas confinesque illis Machlias, Androgynes esse untriusque naturae, inter se vicibus coeuntes, Calliphanes tradit. Aristoteles adjicit dextram mammam Us virilem, laevam muliebrem esse».[41]Маргарита не замечала подобного строения у детей. Лишь услышав глухой звук часов, она закрыла книгу: белесые волосы падали на лицо, растрепавшись от долгого бдения, и графиня смущенно размышляла о капризах могучей Природы, способной на столь возмутительное чудо. То, что оно совершилось в ее плоти, внушало неприязнь, смешанную с гордостью и неловкостью, похожую на тайное отражение в мутном и глубоком пруду.

Графиня любила своих детей-уродов, точно коллекционер драгоценные диковины, и ни на минуту не задумалась над тем, чтобы расстаться с ними, поэтому о иезуитах или монастыре даже речи быть не могло. Впрочем, это было излишне. Когда адельфам исполнилось пять лет, для них наняли синьора Бертолли, бывшего книготорговца, разоренного системой Лоу, дабы научить их латыни и итальянскому. Мсье Шевретт с карликовой скрипочкой обучал их менуэту, гавоту и кадрили, а мадмуазель Го-дийяр давала уроки игры на клавесине. Ну а к верховой езде их приобщил дворцовый конюх Жанно. Научившись правильной посадке, адельфы помножили ее на изящество и грациозность жестов, которых недоставало Жанно, и вскоре могли уже сидеть в седле прямо или же боком — в зависимости от наряда.

С раннего детства мать приучила Клода и Ипполита каждый день облачаться то в женскую, то в мужскую одежду. Так адельфы неосознанно воскрешали древний культ богини-гермафродита, которой поклонялись в Кастро за тысячу лет до рождества Христова, когда этот город, где сражался их предок, еще назывался Амафос. Эта столица одного из девяти кипрских ленов отчаянно сопротивлялась эллинизации, сохраняя свой изначальный культ. Бородатый гермафродит в женской одежде, родом из Малой Азии, потрясал царским скипетром, а в основе обрядов лежал обмен одеяниями между жрецами и жрицами святилища, что символизировало двуполость. Этот обычай пережил века и добрался до Египта, где на огромных стелах Луксора два грудастых андрогинных божества связывают лотос с папирусом.

Возможно, графиня де Сент-Эффруа знала об этом, а быть может, она почерпнула эти сведения в собственной душе — самой глубокой из тех бездонных сокровищниц, где погребены древние тайны. Если ее спрашивали, почему она никогда не появляется в церкви с детьми, она отвечала, что посещает другой приход. Молчаливо коротая дни за чтением, Маргарита отговаривалась вдовством, дабы избежать светских развлечений, сводя их к минимуму. Искать одиночества вынудила ее вовсе не смерть ветреника, который пропал, не дождавшись своего диковинного потомства, а кропотливое презрение, коим она заглушала память о муже, — чувство столь властное и всеобъемлющее, что оно исключало любые страдания. Это душевное Движение, более тонкое, чем ненависть, но столь же повелительное, никуда не исчезало, даже когда она читала, говорила или сочиняла письмо. Оно поглощало ее без остатка, и графиня смаковала недостатки, промахи, упущения и ошибки человека, который сам казался ей одной большой ошибкой.

В отличие от матери, близнецы, наследуя, возможно, ветренику-отцу, читали очень мало. Чаще всего они ограничивались тем, чего требовала учеба, а если и делали исключения, то Сент-Эвремон[42]привлекал их гораздо больше Сенеки. На полях тетрадей адельфы рисовали человечков, собачек и домики, и только их голоса нарушали тишину библиотеки.

Библиотека была царством коричневых теней, где пахло кожей и пылью. Чего там только не было: старые географические карты с дикарями и морскими чудищами, душеспасительные книги с эстампами, изображавшими сцены из Библии, учебники физики, галантные пасторали — все то, что Сент-Эффруа собирали, руководствуясь собственными вкусами и прихотями. Больше всего адельфам нравились картинки. Изображения Венеры и Аполлона смешили до слез, а перед Адамом и Евой они застывали в недоумении, плохо разбираясь в Писании и поражаясь, как столь несовершенные существа могли стать прародителями человечества. Однажды адельфы случайно раскрыли старый анатомический атлас, напечатанный в Лейдене. Там были представлены во всех подробностях необычные внутренние пейзажи, прикрытые разрезанной плотью, точно театральными занавесами. Можно было изучить расположение кишечника, мочевого пузыря, строение влагалища и пениса, а также зародыша, скрючившегося — в матке. Все внутренние органы мужчины и женщины были старательно пронумерованы или помечены буквами алфавита, а объекты столь живописной демонстрации, с невозмутимыми лицами и бегло набросанными локонами, обычно держали в руке розу.

Эти гравюры изумили адельфов — в той степени, в какой их могло тронуть нечто чуждое, и даже задели за живое, как только взгляд их упал на изображение гермафродита. Хотя эта фигура была передана не столь точно и деликатно, как того требовала их собственная анатомия, она достаточно красноречиво уведомляла об их собственной привилегии. Уже неплохо зная латынь, близнецы вскоре досконально изучили свое естество и, проявив неожиданную усидчивость, проштудировали «Метаморфозы» Овидия, также узнав от Плутарха, что в Аргосе невеста носила на свадьбе накладную бороду, а на острове Кос молодой супруг переодевался женщиной. Куда труднее было уловить мысль алхимиков, считавших меркурий мужским и одновременно женским началом, но адельфы изо всех сил старались понять Амбруаза Паре,[43]доказывавшего, что Анимус, соединяясь с Анимой, восстанавливает первоначальную Психею. Мифы были еще богаче, хотя следы нередко запутывались. Либо сирийское божество Гермафродит прибыло в Грецию через Кипр, либо, являясь плодом любви Гермеса и Афродиты, оно составляло единое целое с телом нежной нимфы Салмакиды, которая крепко к нему прижималась. Эта легенда наполнила Клода и Ипполита блаженством и уверенностью в своем нерасторжимом единстве, ведь каждый из них был двойным, а вместе они представляли одно существо. Их обуяла гордость.

Эти откровения совпали с телесным развитием. У адельфов появились конические грудки — нежные, шелковистые холмики, едва приподнимавшие батистовые рубашки. Розочки казались совсем бледными, поскольку близнецы были зеленовато-белыми — цвета молодого овса. Обреченные всегда оставаться неспелыми, эти очаровательные плоды, чья вешняя чистота сулила всевозможные обольщения, черпали могущество в своей бесцельности. С самых первых дней адельфы оставались гладкими, как слоновая кость, на их телах никогда не росли волосы или борода — и никаких вам женских недомоганий. Близнецы пребывали совершенными.