Образцовая смерть - Габриэль Витткоп

Сидя друг напротив друга, Жозеф и Мелани тонко нарезали маленький паштет из перепелки. Говорили они мало, и тишину нарушал лишь звон хрусталя да столовых приборов. Мелани медленно положила нож.

— Ты не заметил, братец, странный голубой блеск, который я бы даже назвала бирюзовым, в левом глазу мсье де Сент-Эффруа или его сестры?.. Такое впечатление, будто они меняются ролями…

— Но нельзя же меняться глазами, дорогая сестра.

— Не глазами, а одеждой.

Они переглянулись. Ненависть тоже облачилась в новую одежду и явилась с поднятым забралом, воинственная и хорошо вооруженная. Ей осталось лишь придумать какую-то искусную стратегию.

Розетта и Ренод часто встречались в городе, когда выходили за нитками или пудрой. Ренод, брошенная в башне и воспитанная в приюте для найденышей, поступила на службу к Сент-Эффруа в двенадцать лет. Рено, родившийся на босской ферме, с пяти лет стерег скотину, а затем уехал с графом де Сент-Эффруа чистильщиком в Париж. Там он встретил судомойку Ренод, и медленно, упорно, благодаря интригам, подхалимству и собачьей верности, оба поднялись до положения комнатных слуг. Их брак оказался бездетным. Волосы у них уже начали седеть, и после сорока лет службы впереди простирался лишь хмурый горизонт домашних работ. Сложенное белье, прибранные стулья, пришитые пуговицы, шоколад на серебряном подносе да помои, выливаемые в сточную канаву. В церкви им обещали рай с гимнами и арфами, но до рая было далеко.

— Мадмуазель хочет тебя видеть, Ренод. Я говорила о тебе, и у нее нашлась нетрудная работенка, которая округлит твой достаток, причем изрядно…

— И что за работа?

— Пустяк — просто сходить кое-куда…

— И мне за это хорошо заплатят?

— Ну конечно.

— Если б я только не прислуживала Сент-Эффруа…

— Да просто сходить…

Близ Шату стоял заброшенный, но еще крепкий домишко бывшего сторожа охотничьих угодий. С садиком, где росли две яблони, и маленьким хлевом для козы возле родника. Даже козу дадут! Простыни, перины — целое хозяйство. Ненависть щедра, а красивая месть сполна окупит домик вместе с садиком. Ну да, просто в подарок… Неужто правда? — Правда… Это гораздо соблазнительнее рая с гимнами да арфами. Там есть даже сенной сарай, господи Иисусе!

Преданности как не бывало, и секрет, верно хранимый четверть века, перестал быть тайной. Осталась лишь неудовлетворенность тяжким рабством и надежда на вольную, беззаботную жизнь благодаря старательно накопленным сбережениям. Рено упирался, но Ренод удалось побороть его сомнения. Домик с садиком, яблонями, козой, родником, тряпками и котлами…

Однажды утром Ренод принесла письмо на подносе. Один близнец, прочитав, передал его другому.

«Хотя в наше время костры для справедливого возмездия за сей грех, именуемый философским, пылают слишком редко, не сомневайтесь, что их разожгут, если только инцест повенчается с содомией. Задумайтесь над этим, ибо существуют пороки столь ужасные, что род человеческий не сможет их долго терпеть».

Тогда-то адельфы впервые почувствовали смутную неловкость: они не ощущали того человеческого страха, от которого переворачивается все внутри, а на лбу выступает пот. Близнецы издавна гордились своей привилегией, но теперь вдруг беспокойство вызвала у них сама атараксия — тот вид безразличия, что, изолируя, делал их, возможно, уязвимее. Разрываясь между желанием и нежеланием, они призывали беспокойство беспокойства и отвергали страх страха. Распластавшись на шелковых подушках в Оливковом саду, адельфы познали боль от невозможности страдать по-человечески, — безликую тоску, чью природу они не могли распознать. Хотя судебный процесс и тюрьма были слишком нереальны, чтобы их четко представить, а думы оставались неясными, как у детей, и безучастными, как у полубогов, близнецы все же волновались при мысли о заключении и возможных докучных вопросах — всем том, что способно разрушить гармонию их жизни. Поэтому, как некогда, спасаясь от траурного воздержания, адельфы уехали в Италию, теперь они решили добраться до Нидерландов. Голландские нравы считались в ту пору весьма либеральными, и, будучи иностранцами, близнецы вряд ли стали бы жертвой неприятных расследований. Однако в ту ночь Клоду и Ипполиту приснился гниющий голубь с лицом Мадлен Тейяк.

Несколько месяцев спустя они приобрели одну из тех колясок, что недавно вошли в моду: их можно было вести самому, если только запрячь хорошую лошадь. Адельфы погрузили пару чемоданов, шкатулку с драгоценностями и взяли с собой переводные векселя, обеспечивавшие крупный источник доходов. Декабрьским вечером, облачившись всадниками, они выехали из Парижа через Порт-де-ля-Вийет, когда луна едва поднималась из-за голых деревьев. Близнецы проехали всего несколько лье, как вдруг четверо человек, верхом на белых клячах, бросились им наперерез. В одночасье мир изменился. Изменились небо, земля и ветер. Изменились кожа, внутренности и сердца адельфов. Изменились изнутри их глаза и целая вселенная. Близнецы вдруг познали то, что испытывал далекий предок в своей небезопасной пещере, то, что тысячелетиями терпели звери зеленых глубин и океанского желе: дрожащую тоску живого дыхания, древнейший рывок клеток при виде хищника. Внезапно, с медлительной быстротой сна, адельфы покинули свои Елисейские сады, облачные туманности своего прошлого и вступили в новое измерение. То была тяжелая, трепещущая планета — горячая, как кровь, и холодная, как лед, мир слез и гнева, а также нелепых, отчаянных надежд. Впервые они познали этот переворот в животе, эту железную руку, сжимающую горло, в то время как по телу струится пот. Каждый попытался собраться с силами, дабы защититься в последнем усилии, но кинжалы вонзились в валансьенские кружева жабо, кишки пустили сок, а дыхание стихло.

— Какое тонкое сукно! — воскликнул один из бандитов, раздевая адельфов, второй снял с них сафьяновые ботинки, а третий сорвал перстни. Затем они ускакали, прихватив коляску и лошадь.

Клод и Ипполит остались лежать в овраге, под ледяным моросящим дождем, хлынувшим с наступлением ночи. Они дрожали от холода. От холода своих раздетых тел и разбитых сердец. И они дрожали перед той дверью, что отворялась в ночном небосводе, открывая доступ к чему-то бесповоротному. Оно вырвет у них общую душу — сознание, всегда объединявшее их в радости любви и привилегии ангельского уродства. Разлученные навсегда, они исчезнут в том небытии, о котором говорила мать. Их тела станут снедью червей, кормом личинок и удобрением для корней. Больше никогда не встретятся их взгляды, больше никогда не зажжется искорка бирюзового огня, больше никогда не соединятся их губы. Но взамен то, что зовется Смертью, оставило им хрупкий и смехотворный венец краткой человечности. Их руки все еще слабо искали друг друга, такие же ледяные, как кровь, уже запекавшаяся корочкой на кружевах. Их затопила волна боли, и они претерпели смерть, каковую претерпевают люди и звери.

Потом все почернело.