Демидовский бунт - Владимир Буртовой

Илейка вдруг встал как вкопанный. Высокая сгорбленная спина, заношенный солдатский кафтан и треуголка, горбоносый профиль старого лица и погасшая трубка в зубах напомнили о брошенном родном селе, воскресили в памяти незабываемые дни минувшего лета…

– Ты что остолбенел? – Панфил обогнал Илейку шагов на десять, остановился у груженного мешками с шерстью воза, повернул удивленное лицо к товарищу.

– Кажись, доброго знакомца встретил… Вон, видишь отставного солдата, который на телеге? Усы у него предлинные. Приморился, должно, носом клюет. Церковный звон его и то не пробудил, бедолагу.

Панфил вгляделся в странный обоз, заметил на руках Илейкиного знакомца кандальные цепи, надетые на запястья, испуганно округлил глаза и зашептал:

– Это который в кандалах и под стражей? Кто он? Тать али душегуб какой? Где ты с ним прежде виделся?

Илейка не ответил на вопросы друга, негромко, опасаясь снующих мимо людей, попросил:

– Ты стань пообок, ради бережения от драгунской стражи, а я подойду к телеге неприметно. Спросить хочу о своих односельцах. Кандальный старец не душегуб с большой дороги, он из ромодановских бунтарей. Был он верным сотоварищем у мужицких атаманов, воинскому ремеслу обучал мужиков. За это и в кандалы закован.

Один драгун вперевалку ушел в торговый дом Канмаева, другой привязал коней к передней телеге, устало, словно боясь обжечься, присел еле на узкую теплую завалинку и вытянул длинные ноги.

– Панфил, у тебя есть сколь ни то копеек? – спросил Илейка. Купеческий сын проворно вынул из кармана четыре медные полушки.

– Вот, возьми, сколь тебе надобно.

– Ежели не жалко, купи кандальному старцу калачей. Исхудал, гляди, от бескормицы бездомной собаке под стать – кожа да кости.

Панфил без слов побежал к калашному ряду, откуда слабым ветром с Волги доносило запахи горячих пирогов с мясной начинкой и сдобных, с жару только что, калачей и булок.

Будто ненароком Илейка очутился у крайней телеги, обошел торчащие между боковыми колесами ноги немощной старухи в черном замятом платке, тронул рукой свешенные, цепью скованные ноги отставного солдата и тихо, опасливо оглядываясь на драгуна, позвал:

– Дедушка Сидор, очнись.

– Хто тут? – Дмитриев вскинул опущенную голову, посмотрел удивленными глазами на прилично одетого отрока. Обветренные губы, черные и шершавые, дернулись, рот повело вкривь. Илейке подумалось, что старый солдат вот-вот расплачется покинутым грудным младенцем. Но тот пересилил душевную вдруг подступившую боль-тоску, покряхтел настороженно в кулак и негромко просипел пересохшим горлом:

– Илья? Быть ли такое может? Пресвятая Богородица, не дай нам погибнуть безместно, в придорожной канаве… – Кованым обручем схваченная у запястья рука потянулась ко лбу перекреститься, но Илейка поспешил остановить Дмитриева: загремит железо, и драгун может очнуться от мягкой дремы на солнцепеке.

– Я это, дедушка Сидор. Вот где свидеться довелось…

– А дед твой Капитон? С тобой ли в Самаре?

– Его драгуны… убили. На глухой речке Иргизе, когда порушили поселение беглых, – прошептал в ответ Илейка. Дмитриев поднял взгляд на высокие кресты собора, мысленно помянул доброго знакомца и пожелал ему райского житья на том свете.

– Безвредный был человек и сердобольный, – сказал Сидор. – А ты как здесь обретаешься?

– У самарца-купца Данилы Рукавкина в работниках. Вас, дедушка Сидор, на Каменный Пояс везут?

– Нет, брат Илья. Бит нещадно батогами старый солдат. Драли Сидора аки сидорову козу, – с горькой усмешкой пошутил Дмитриев. На глазах выступили слезы давней обиды. – А теперь препровождают меня с семейством в Оренбург доживать остаточные дни в изгнании. Да мне все едино, где помереть, лишь бы не в придорожных репейниковых кустах. Я, можно сказать, счастливо отделался от царицыных катов-палачей. Зачли мне верную службу отечеству. Я ведь еще по набору Петра Великого в семьсот третьем годе был поверстан в солдаты. В разных полках служил, шведа крепко воевал под Нарвой-крепостью и у Полтавы. А затем по личному отбору государя Петра определен в лейб-гвардии Семеновский полк. Без малого сорок лет тянул лямку солдатской службы да десять лет в заводской страже у злопакостного Никиты Демидова. И что же? Под старость получил голодную отставку от заводчика да плетеные батоги по спине от матушки-государыни… Ну да бог им судья. Мне еще повезло, брат, – повторил Сидор, – атаманам нашим куда как лихо выпало на долюшку…

– Что… с ними? – еле слышно выдохнул Илейка, замер душой в ожидании ответа, а сам вновь покосился на дремавшего драгуна. За многоголосым гомоном у лавок и ближних возов солдат не слышал тихой беседы отставного солдата и отрока.

– Побрали по рукам отважных атаманов. Слух был среди конвойных драгун, что вышла Василию Гороху да Михаиле Рыбке тяжкая сентенция по решению криксрехта[6] – колесовать.

– Как это – колесовать? – не сразу сообразил Илейка. – Колесом телеги переехать?

– Да нет! Страшной смерти предать: отрубить топором руки да ноги, а живое тело положить на колесо телеги, вдетое на высокую жердь, для всенародного устрашения.

– Господи, спаси и помилуй! – Илейка испуганно, через силу перекрестился, с невероятным трудом веря в услышанное. – А протчим атаманам – тако же люто досталось?

– Волостному старосте Андрею Бурлакову, выборным атаманам Ивану Чуприну, Ивану Рыку и иным суждено быть повешенными пред очами всего ромодановского общества… Вот какова вышла милость ласковой нашей матушки-заступницы на наши челобитные. Эх-ма-а, судьбинушка мужицкая… Поизносился человек, и швыряют его прочь со двора, будто лапоть истертый.

Илейка шумно потянул воздух враз отсыревшим носом, сделал невероятное усилие над собой, чтобы не разреветься в голос посреди торговой шумной площади.

– Так и… сотворили с ними, как тот крикс… рехт постановил? – прерывистым голосом допытывался Илейка, оставляя все-таки в душе самую малую надежду на избавление атаманов от лютой казни. И Дмитриев укрепил в нем ту надежду своим неуверенным ответом.

– О том доподлинно не сведущ, Илья, – зашептал боязливо старый солдат. – Так приговорил криксрехт во главе с презусом[7] генералом Михайлой Опочининым, который на место бригадира Хомякова вскорости же заступил… А какова окончательная сентенция от Сената вышла – не ведаю. Молю Господа, чтоб жизнь им сохранил… Да сенат безжалостен, с его ведома изверг Демидов немилосердно лютует на своих заводах… Кнуты от крови, сказывают, пораскисли.

– Зачем же атаманы в руки-то дались? Неужто не могли отбиться да в леса уйти?

– Стало быть, не захотели бежать. Тяжкий крест вины возложили на свои богатырские плечи эти народные заступники. За весь ромодановский мир под топор ката легли…