Невидимки - Чак Паланик

Даже касаясь Мануса чертовой винтовкой, я чувствую, насколько он сексуален.

Я не знаю, что делать дальше. Все, что мне известно, так это то, что в настоящий момент я не нуждаюсь ни в чем определенном. Чем бы ни закончилась эта история, мне уже никогда не вернуться к нормальной жизни.

Я запираю Мануса в багажнике "фиата спайдера". Неплохая машина. Красного цвета с откидным верхом.

Я ударяю прикладом винтовки по крышке багажника.

Груз - моя любовь - не издает ни звука. Я отмечаю, что он наверняка мечтает помочиться.

И, забросив винтовку на пассажирское сиденье, возвращаюсь в плантаторский ад Эви. В холл, который теперь не холл, а настоящая дымовая труба, ветровой туннель, по которому на второй этаж, к свету и жару, устремляется мощный поток прохладного воздуха, проходящего сквозь парадную дверь.

В холле все еще стоит столик с телефоном - золотым саксофоном. Дымом заполнен каждый угол, и сирена дымового детектора гудит так громко, что закладывает уши.

Бедная Эви! Она лежит в Канкуне, не смыкая глаз, и ждет новостей.

Я набираю номер, который она оставила. Сами догадываетесь, что Эви хватает трубку после первого же гудка.

И говорит:

- Алло?

Ей отвечает вой сирены дымового детектора и треск пламени. А еще звон люстры, раскачиваемой ветром. Больше она не слышит ничего.

Поэтому спрашивает:

- Манус, это ты?

Где- то с грохотом обваливается потолок, наверное, в столовой. Из нее в холл вылетает фейерверк -искры и горящие угли.

Эви говорит:

- Манус, перестань играть в свои дурацкие игры. Если это ты, нам не о чем с тобой разговаривать. Я ведь уже сказала, что больше не желаю тебя видеть.

В этот момент что-то бабахает прямо рядом со мной.

Это падают с потолка полтонны сверкающего, переливающегося, обработанного вручную австрийского хрусталя.

Если бы я стояла на пару дюймов ближе к центру, меня бы уже не было в живых.

Ха- ха! Ну разве это не смешно? Меня и так нет в живых.

- Послушай, Манус, - говорит Эви. - Я ведь запретила тебе мне звонить. Наберешь мой номер еще раз, и я расскажу полиции, как ты отправил мою лучшую подругу в больницу, изуродовав ей лицо. Ты меня понял?

Эви говорит:

- Ты зашел слишком далеко.

Кому мне верить - Манусу или Эви, - я не знаю. Главное, о чем мне следует позаботиться в данную минуту, так это о страусовых перьях, которые опять начали тлеть.

Перенесемся на съемки на свалке - кладбище старых замызганных изувеченных автомобилей. Мы с Эви должны взбираться на эти развалюхи в узких плетеных купальных костюмах от Германа Мэнсинга.

Эви заводит разговор:

- А твой изуродованный брат, он…

Фотограф и художественный руководитель, которые работают с нами сегодня, отнюдь не мои любимые. Поэтому я отвечаю Эви:

- Что ты хочешь о нем знать? Я выпячиваю задницу. Фотограф кричит:

- Эви! Где твоя попка?

Чем уродливее наряды, которые мы демонстрируем, тем безобразнее места, где нас в них снимают. Единственный способ показать эти шмотки в выгодном свете. Мы вынуждены лазить по свалкам. Скотобойням. Цехам обработки сточных вод. Это тактика уродливых подружек невесты, при которой выглядишь неплохо только в сравнении с остальными. Однажды, когда нас снимали для "Индастри Джинс Веа", мне на протяжении всех съемок казалось, что нас вот-вот заставят целоваться с покойниками.

Корпуса этих древних, никому не нужных машин испещрены дырами с неровными проржавевшими краями. А я почти голая и силюсь вспомнить, когда в последний раз мне делали прививку от столбняка.

Фотограф опускает камеру.

- Девочки, втяните животы! Снимать вас в таком виде - только пленку переводить!

Быть всегда красивой требует все больше и больше жертв.

От одного пореза бритвой хочется плакать. Приходится удалять волосы с области бикини горячим воском.

После процедуры наполнения губ коллагеном Эви заявила, что ей уже не страшны муки ада.

Что касается ада, я говорю Эви:

- В аду мы снимаемся завтра.

Итак, вернемся к нашему художественному руководителю. Он кричит:

- Эви, попробуешь забраться повыше на этой куче, скажем, на парочку машин?

Эви на высоких каблуках, тем не менее лезет наверх. В тех местах, где можно упасть, поблескивает защитное стекло.

Эви широко улыбается, как если бы постоянно говорила "сыр", и спрашивает у меня:

- Каким именно образом твой брат превратился в урода?

Улыбаться по-настоящему человек в состоянии непрерывно лишь на протяжении нескольких минут. Потом он уже не улыбается, а скалит зубы.

Художественный руководитель взбирается наверх и корректирует на моих ягодицах чуть стершийся загар.

- Кто-то выбросил аэрозольный баллончик с лаком для волос в ведро, в котором мы сжигаем мусор, - отвечаю я. - Мусор поджег Шейн. Баллончик взорвался.

Эви спрашивает:

- Кто-то? Я отвечаю:

- Мне показалось, это сделала мама. Она так безумно заорала и стала тут же пытаться остановить его кровотечение.

Фотограф кричит:

- Девочки, попробуйте подняться на носочки! Эви спрашивает:

- Это был здоровый баллон лака "ХэаШелл" в тридцать две унции? Наверняка твой брат лишился половины лица!

Мы обе поднимаемся на носочки. Я говорю:

- Все было не так страшно, как можно себе представить.

- Секундочку! - кричит художественный руководитель. - Мне нужно, чтобы вы расставили ноги пошире.

Он командует:

- Еще чуть шире.

Нам подают какие-то хромированные инструменты. Мой весит не менее пятнадцати фунтов.

- Это плотницкий молоток с круглым бойком, - говорит мне Эви. - И ты держишь его неправильно.

- Дорогая, - кричит фотограф, обращаясь к Эви, - не могла бы ты поднять цепную пилу чуть выше, ко рту?

Металлические останки машин разогреты солнцем. Давя на соседей своим весом, они медленно добивают друг друга.

Сюда попадают автомобили со сплюснутыми мордами, измятыми боками, изуродованными задами и впечатанными в приборную доску пассажирскими сиденьями. Многие из них искорежены и разорваны от взрыва бензобака. Они - свидетели смертей и ранений, в их памяти, быть может, до сих пор звучат сирены "скорых".

- Какая роскошь нас окружает, - говорит Эви. - Всю жизнь мечтала иметь подобную работу.