Мой Михаэль - Амос Оз

— Не дай Боже! Не приведи Господь! — в панике запричитала гостья. — Я только думала, что, быть может …

— Быть может — что? — отрезал Михаэль с холодным гневом.

Пожилая воспитательница отступила в смущении. Она поспешила распрощаться. Уходя, просила у нас прощения, словно нанесла нам обиду.

Прибыл господин Кадишман, в черном твидовом костюме, с торжественным выражением лица. Он объявил нам, что при посредстве тети Леи удостоился знакомства с усопшим, хотя и поверхностного. Невзирая на партийные разногласия, существовавшие между ним и покойным, он глубоко уважал почившего, который, по его мнению, был разумнейшим из представителей Рабочего движения. Из заблуждающихся, но не из лицемеров. Господин Кадишман добавил:

— Скорблю о потере, о безвременно ушедшем.

— Весьма прискорбно, мой господин, — согласился Михаэль холодно. Я выдавила из себя улыбку.

Муж подруги Михаэля из кибуца Тират Яар появился на пороге. Из деликатности он медлил войти. Ему хотелось бы выразить свои соболезнования. Просил передать Михаэлю, что он был здесь. То есть он прибыл от себя лично и от имени Лиоры.

На четвертый день, вечером, явились к нам профессор и два ассистента с кафедры геологии. Они уселись в гостиной на диване, напротив кресла, в котором расположился Михаэль. Сидели, выпрямив спины, сжав колени, считая абсолютно неприличным опереться на спинку дивана. Я сидела на стуле рядом с дверью. Михаэль просил меня, чтобы я подала кофе нашим гостям, а для него — чай без лимона, так как изжога досаждала ему. Затем Михаэль учинил им настоящий допрос, чтобы выяснить результаты исследований, проведенных в Нахал Аругот, в Негеве. Когда один из молодых людей начал отвечать ему, Михаэль вдруг резким движением повернул лицо в сторону окна, будто сломалась в нем какая-то пружина. Плечи его дрожали. Я забеспокоилась: мне привиделось, что Михаэль смеется, не в силах побороть свой смех. Он повернулся к нам. Лицо его было безразличным и усталым. Он извинился. Настаивал на продолжении разговора. И пожалуйста, не упускайте подробностей: ему хочется все знать. Молодой человек, говоривший ранее, продолжал с того места, где он был прерван. Михаэль бросил в мою сторону мутный взгляд, будто распознал в моей внешности нечто такое, что прежде было скрыто от глаз его. Ночной ветер ударил ставней о стену дома. Казалось, что время предпочло воплотиться в вещественные формы: электрический свет, картины, мебель. Тени, отбрасываемые мебелью. Дрожащие линии, разделяющие свет и тень.

Профессор вмешался в речи ассистента и заметил сдержанным воодушевлением:

— Те узловые вопросы, которые вы подготовили для; нас в самом начале месяца, не разочаровали нас, Михаэль Гонен. Факты подтверждают ваши предположения. Посему — чувства наши смешанные: мы сожалеем по поводу результатов бурения, но вместе с тем рады, что вы оказались правы в своих предостережениях.

Затем профессор добавил хитроумное замечание о том, сколь неблагодарно занятие прикладными изысканиями по сравнению с теоретическими исследованиями, отметил важность творческой интуиции во всех видах исследований.

Михаэль заметил сухо:

— Вскоре наступит зима. Ночи становятся все длиннее. Длиннее и холоднее.

Молодые люди переглянулись. Затем бросили взгляд на профессора. Пожилой человек беспокойно закачал головой, давая понять молодым, что их намек он уловил вполне. Он встал и произнес с печалью:

— Мы все соболезнуем вашему горю, Гонен, и все мы ждем вашего возвращения. Прошу вас, постарайтесь быть сильным и … будьте сильным, Гонен.

Гости расстались с нами. Михаэль проводил их в коридор. Он торопливо помог профессору надеть его тяжелое пальто. Но делал он это как-то неловко и вынужден был просить прощения с бледной улыбкой на губах. С самого начала вечера и до этой минуты я была очарована Михаэлем. Поэтому его бледная улыбка причинила мне боль. Его вежливость — от внутреннего подобострастия, а не от искренней симпатии. Он последовал за гостями до самой двери. После их ухода уселся в своей рабочей комнате. Молчал. Лицо свое он обратил к темному окну, а ко мне — спину. Нарушив молчание, он подал голос, не повернув плеч:

— Еще стакан чаю, Хана, и, пожалуйста, выключи верхний свет. Когда отец просил нас назвать мальчика этим устаревшим именем, мы должны были исполнить его просьбу. Когда мне было десять, я заболел тяжелой ангиной. Ночи напролет дежурил отец у моей постели. Менял влажные компрессы. Вновь и вновь пел мне колыбельную, единственную песню, которую он знал. Пел он фальшивым деревянным голосом. Звучало это так:

Спи, мой милый, люли-люли.

Солнце скрылось до утра.

Все вокруг давно уснули.

Отдохнуть пришла пора.

Рассказывал ли я, Хана, как тетя Женя старалась изо всех сил, чтобы отец вновь женился? Почти всякий раз, когда приходила она в наш дом, приводила с собой подругу или знакомую. То были стареющие сестры милосердия, новоприбывшие из Польши, худые, разведенные. Эти женщины поначалу набрасывались на меня — с объятиями, с поцелуями, с коробками конфет, с причмокиваниями губ. Отец обычно делал вид, что он вовсе не догадывается о намерениях тети Жени. Был вежлив, завязывал, к примеру, беседу о строгостях, введенных Верховным британским наместником Палестины.

Во время моей ангины меня лихорадило от высокой температуры, и всю ночь исходил я потом. Моя постель промокла. Каждые два часа отец с осторожностью менял постельное белье. Он старался не слишком тревожить меня, но в его движениях всегда было некое преувеличение. Я просыпался и плакал. Под утро отец сносил все простыни в ванную и еще затемно вывешивал выстиранное на заднем дворе … Я просил чай без лимона, Хана, потому что изжога меня допекает … Когда спал жар, отец принес мне шашки, которые он купил со скидкой в магазине у нашего соседа Глобермана. Он очень старался, проигрывая мне партию за партией. Чтобы доставить мне радость Хана, он, бывало, хватался за голову обеими руками, переживая свое жуткое поражение, называл меня «маленький гений», «профессорская голова», «голова деда Залмана». Однажды он рассказал мне историю семейства Мендельсон. Как бы в шутку себя он сравнил с тем Медельсоном, который был сыном великого Мендельсона, и отцом другого, не менее великого Мендельсона. О предсказывал мне блестящее будущее. Поил меня молоком с медом, без пенок, подавая мне чашку за чашкой. А если я упрямился и отказывался пить, отец пытался соблазнить меня чем-нибудь или подкупить. Он расточал комплименты моему здравому смыслу. И я выздоровел. Если тебе нетрудно, Хана, принеси, пожалуйста, мою трубку. Нет, нет, не эту, а ту, английскую. Самую маленькую. Вот так. Спасибо. Я-то выздоровел, но отец заразился от меня и переболел тяжелой ангиной. Три недели о пролежал в той больнице, где работала тетя Женя. Тетя Лея вызвалась заботиться обо мне во время болезни отца Спустя два месяца мне рассказали, что отца спасло от смерти чудо, либо милость Божья. Сам отец любил подшучивать по этому поводу: существует, мол, изрече ние, что первыми умирают избранники народа, а он по счастью, среди них не числится, он — один рядовых. И я поклялся перед портретом Герцля висевшим в большой комнате, что если отец вдруг умрет, то я тоже сделаю так, чтобы умереть, не не пойду в сиротский дом и с тетей Леей не останусь… На следующей неделе, Хана, мы купим Яиру электрическую железную дорогу. Большую. Вроде той, видел Яир в витрине обувного магазина «Фрейман и Бейн». Ведь Яир очень любит машины. Я отдам ему испортившийся будильник. Научу разбирать и собирать. Быть может, Яир будет инженером: ты заметила, мальчик увлечен всякими механизмами, пружинами, моторами? Слышала ли ты о мальчике четырех с половиной лет, которому можно объяснить в общих чертах устройство радиоприемника? Не думаю, что я — человек выдающийся, блестящий. Ты ведь знаешь, я не гений или что-нибудь такое, что воображалось моему отцу. Ничего особенного, Хана. Но Яира ты обязана любить изо всех сил. Нет, я вовсе не утверждаю, что ты пренебрегаешь ребенком. Глупости. Но мне кажется, что ты не в восторге от него. А надо восторгаться, Хана. Иногда надо уметь уступать, даже преступая чувство меры. Я собираюсь просить тебя, чтобы ты начала … ну, я не знаю, какими словами можно объяснить то, что у меня на душе. Ладно, оставим это. Однажды, несколько лет тому назад, мы с тобой сидели в каком-то кафе, я взглянул на твое лицо, посмотрел на себя и сказал мысленно: «Я не родился, чтобы быть принцем из сказки или рыцарем на белом коне, как говорится». А ты красивая, Хана. Очень красивая. Рассказывал ли я тебе, что сказал мне отец неделю назад в Холоне? Он сказал, что ты видишься ему поэтессой, хотя стихов ты не пишешь. Видишь ли, Хана, я и сам не знаю, почему я тебе все это рассказываю. А ты все молчишь. Один из нас всегда слушает и молчит. Почему я все это говорю сейчас? Не для того, чтобы обидеть или причинять боль. Видишь ли, нельзя было нам настаивать на имени «Яир». В конце концов имя не изменило бы нашего отношения к ребенку. Но мы задели что-то очень хрупкое. Я еще расспрошу тебя, Хана, как случилось так, что ты выбрала именно меня из всех интересных мужчин, которых ты, несомненно, встречала. Но теперь поздно, я говорю слишком много, это тебя, возможно, удивляет. Пожалуйста, начни стелить постели, Хана, я тут же приду помочь тебе. Ляжем спать, Хана. Отец мой умер. Я и сам отец. Все эти … порядки вокруг вдруг кажутся мне глупыми детскими играми. Когда-то мы играли на окраине города, там был пустырь на самой границе песков: выстраивались в длинный ряд, и первый, бросив мяч, бежал в самый конец, становился последним. Так продолжалось до тех пор, пока последний не становился первым, и так далее, я уже не помню, какова была цель игры. Я не помню, кто считался победителем. Не помню, были ли вообще победители, была ли какая-то идея, какие-то правила игры. Ты забыла погасить свет в кухне …