Мой Михаэль - Амос Оз

Раз в десять дней нас навещает господин Кадишман. Он из тех семейств, что давно обосновались в Иерусалиме, владелец широко известной фирмы обуви, старинный друг тети Леи. Именно он перед свадьбой выяснял, из какой семьи я происхожу, и заверил тетушек, еще до того как они меня увидели, что я — из приличной семьи.

Появляясь у нас, он снимал в коридоре пальто и улыбался Михаэлю и мне так, словно он принес в наш дом дыхание большого мира, словно сидим мы со времени его прошлого визита в ожидании визита нынешнего. Его любимый напиток — какао. С Михаэлем он дискутирует о правительстве. Господин Кадишман — один из активистов иерусалимского отделения правой партии Национального Освобождения. Поводы для разногласий между ним и Михаэлем всегда одни и те же: убийство политического лидера Арлозорова, «сезон» — период антибританского подполья, потопление правительством корабля «Альталена» с грузом оружия. Я не понимаю, что находит Михаэль в отношениях с господином Кадишманом. Быть может, взаимная страсть к трубкам или шахматы, а быть может, нежелание Михаэля отвергнуть человека одинокого. К сыну нашему господин Кадишман обычно обращался с шутливыми стихами, обыгрывая ивритские значения его имени Яир — «тот, кто осветит», и фамилии Гонен — «защищающий»:

Яир Гонен — это свет и щит.

Он наш народ озарит и защитит.

Или:

Всеобщую дрему разгонит Гонен,

Героев возглавит у вражеских стен.

Я разливаю чай, кофе и какао. Качу сервировочный столик из кухни в гостиную. Гостиная плавает в облаках табачного дыма. Господин Глик, мой муж, господин Кадишман восседают вокруг стола, как юноши на именинах. Господин Глик глянул в мою сторону искоса, и глаза его заморгали часто, будто опасался, что я собираюсь нанести ему тяжкую обиду. А другие двое склонились над шахматной доской. Я режу пирог, раскладываю куски по тарелкам. Гости воздают должное хозяйке. У меня на лице — вежливая улыбка, словно я к этому непричастна. Живая беседа велась примерно так:

— Когда-то говорили, что уйдут англичане — и наступит Избавление, — начинал господин Глик с неким колебанием. — Но англичане уже ушли, а Избавление все еще задерживается.

Господин Кадишман:

— Потому что государство наше попало в руки людей маленьких. Ваш Альтерман как-то писал, что Дон Кихот сражается мужественно, но всегда побеждает Санчо.

Мой муж:

— Не имеет смысла все приписывать только доброй или злой воле. В политике действуют объективные силы, есть и объективные процессы.

Господин Глик:

— Вместо того, чтобы стать светочем для всех народов, мы уподобились всем остальным народам, и кто знает, подобны ли мы лучшим из них, или наиболее испорченным.

Господин Кадишман:

— Все потому, что мелкие служки управляют Третьим Храмом. Счетоводишки из кибуцов вместо Царя-Мессии. Быть может, когда подрастут сверстники нашего любимого Яира Гонена, они принесут нашему народу самоуважение, и народ расправит плечи.

И я в рассеянности, когда руки мои подталкивают сахарницу одному из гостей, иногда роняю фразу:

— Нельзя поддаваться духу времени.

А иногда я заявляю:

— Мы должны шагать в ногу со временем.

Или:

— У всякой медали есть две стороны.

Я говорю все это лишь для того, чтобы не молчать весь вечер, чтобы не выглядеть хозяйкой, пренебрегающей гостями. Но вспыхивает во мне боль: как я попала в это изгнание? «Наутилус». «Дракон». Острова дальние архипелагов. О, приди, приди, Рахамим Рахамимов, мой прекрасный водитель такси из Бухарского квартала. Пуст клаксон твой издаст трубные звуки. Госпожа Ивонн Азулай готова к поездке. Она уже вышла и ждет. Даже платье ей не нужно переменить. Она полностью готова. Сейчас.

Дни походят друг на друга. Я ничего не забываю. Не предам ни одной песчинки в когти холодного времени. Я ненавижу его. Подобно кушетке, креслам, занавесям, дни — всего лишь легкие одноцветные тени. Красивая, умная девочка в голубом пальто — женщина с раздувшимися венами, работающая воспитательницей в детском саду, а между ними — стекляная перегородка, теряющая свою прозрачность, как бы ни старались ее отполировать. Ивонн Азулай покинута. Дешевый хлыщ водил ее за нос.

Однажды моя лучшая подруга Хадасса рассказала о нашем директоре гимназии, который заболел раком. Когда врач сообщил ему диагноз, он взорвался гневными претензиями: «Я всегда аккуратно платил членские взносы, положенный мне в связи с болезнью отпуск, я, невзирая на свой почтенный возраст, посвящал добровольной работе в системе здравоохранения. Все годы регулярно занимался физкультурой. Придерживался диеты. За всю свои жизнь не выкурил ни одной сигареты. Написал книгу «Основы грамматики иврита».

Жалкие претензии. Но и хитрость — жалкая и гнусная. Я не предъявляю чрезмерных претензий. Стекло должно было оставаться прозрачным. Не более того.

Яир все растет. В следующем году пошлем его в школу. Яир — ребенок, который никогда не жалуется на скуку в этом мире. Михаэль сказал:

— Это — самостоятельный ребенок. Занят собой и довольствуется самим собой.

В песочнице, что во дворе, мы с Яиром заняты рытьем пещер. Моя рука пробирается в песке навстречу маленькой ручке Яира, пока на «сбойке» наши руки не встречаются под толщей песка. Тогда поднимает он свою умную головку и негромко произносит:

— Мы встретились.

Однажды задал мне вопрос:

— Мама, если бы, к примеру, я был Аароном, а Аарон мною. Точь-в-точь. Как бы ты знала, какого мальчика надо любить?

Час, два часа готов Яир играть у себя в комнате, не произнося ни звука. Так, что эта тишина вызывает у меня тревогу. В жуткой панике я несусь в его комнату. Несчастье! Его ударило током! Но он обращает ко мне свое спокойное лицо и простодушно спрашивает:

— Что случилось, мама?

Чистенький, осторожный мальчик. Уравновешенный ребенок. Иногда он возвращается с улицы избитый, в ссадинах. Отказывается объяснять что-либо. Глаза его кажутся потухшими. Наконец, после упрашиваний и угроз, он отвечает так:

— Была драка. Ребята разозлились. Я тоже. Мне это все равно, мне не больно. Иногда можно и разозлиться.

Внешне походил он на Иммануэля, моего брата: крепкие плечи, тяжелая голова, сонные движения. Но нет в нем ничего от открытой, бьющей через край веселости брата. Когда я целую его, он весь съеживается, будто принуждает себя все снести и стерпеть в молчании. Когда же я рассказываю ему нечто такое, что должно его рассмешить, он устремляет на меня испытующий взгляд. Со стороны. Внимательный. Понимающий. Серьезный. Словно перебирает все факторы, побудившие меня выбрать именно эту историю. Предметы занимают его в большей степени, чем слова и люди. Пружина. Кран. Винты. Клапаны. Ключи.

Дни походят друг на друга. Михаэль уходит на работу возвращается в три часа пополудни. Тетя Женя купила ему новый портфель, поскольку старый, подаренный отцом на свадьбу, окончательно развалился. Морщины разбегаются по нижней части его лица. Они придают ему выражение холодной, горькой иронии, от которой Михаэль весьма далек. Докторская диссертация продвигается медленно, однако работа не заброшена. Каждый вечер Михаэль посвящает ей два часа — от девятичасовой сводки известий до одиннадцатичасовой. В те вечера, когда гости нас не посещают и по радио нет интересной программы, я прошу Михаэля, чтобы он прочел мне вслух что-нибудь из своей работы. Спокойствие его размеренного голоса. Свет его настольной лампы. Его очки. Спокойная поза, когда он, сидя в кресле, читает о взрыве вулканических сил. О кристаллизации прозрачных оболочек. Из снов и мечтаний моих явились слова эти, и в мои сны и мечтания они возвратятся. Мой муж: сдержан и ровен. Иногда я вспоминаю котенка, серого с белым, которого мы называли Пушком. Смешной прыжок этого котенка, пытавшегося поймать бабочку, усевшуюся на потолке.