Штамп Гименея - Татьяна Веденская

– Вряд ли! – сказала я сама себе. – Не открыл бы.

– Как ты можешь так унижаться! – сказала мне Света, едва только услышала о том, что произошло.

– Но понимаешь, ведь без него мне вообще все равно, унижаюсь я или нет, – жалко оправдывалась я.

– Немедленно прекрати! Уважение к себе прежде всего! У тебя таких, как он, будет еще сотня, – уверенно заявила она.

Я усомнилась.

– Сотня?

– Ну, сотня не сотня, но таких полным-полно по Москве ходит.

– Хорошо, но что мне делать прямо сейчас? – спросила я.

– А чего тебе хочется? – внимательно осмотрела меня она.

Я бы могла ей честно сказать, что мне страстно хочется пасть смертью храбрых где-нибудь у Бориса на глазах. Так, чтобы он подбежал ко мне и поднял бы меня, упавшую без сил, с земли. А я перед смертью сказала бы ему тихим шепотом:

– Я действительно тебя любила. Поверь мне!

– Я тебе верю. Только не умирай! Я тоже тебя люблю! – кричал бы Борис, но было бы уже поздно. Я бы откинулась назад, и огонь в моих глазах потух бы навсегда… Вот тогда бы он понял, кого потерял. Но все это было как-то не по-нашему, не по-феминистски…

– Хочется побыстрее все забыть, – ляпнула я, и, хотя это была очевидная ложь, Света мне поверила. Или сделала вид, что поверила.

– Тогда лучшее для тебя лекарство – это работа! – убедительно кивнула она. – Уйди в работу с головой.

– Но как, если я и так уже завалена ею? – возразила я.

– Ничего. Пусть тебе поручат еще какой-нибудь проект, – предложила Света.

– Проект? – задумалась я. – Никто мне ничего не поручит. Глупости все это.

– Тогда надо придумать проект самой, – строго посмотрела на меня Светлана.

Я задумалась. Все, что мне хотелось сейчас придумывать, необъяснимым образом обязательно касалось способов, средств и методов возвращения Бориса. И если вариант героической, трогательной смерти на его руках даже и мне самой казался неприемлемым (из-за его бесперспективности, так как я не владела техникой воскрешения усопших), то идеи о вооруженном нападении на офис Бориса, где я выступала в роли спасателя-Зорро, или встречи через много лет, когда он узнает, что я родила ему дочь, которую он не видел и о которой не знал, мне казались вполне хорошими. Вот только кто ж ограбит офис на режимной территории СМИ? И как мне умудриться родить ему дочь?

– Хорошо, попробую что-нибудь придумать, – улыбнулась я Свете, пытаясь прикрыть улыбкой свои гнусные упаднические мысли.

Но на самом деле мне не хотелось думать даже о том, о чем думать было надо. О викторине, об исторических эротических вопросах, о костюмах, о мизансценах и декорациях.

– Что с тобой? Ты сама не своя, – ругал меня Гошка. Девушка, которая могла бы пахать, но вместо этого только смотрит в окно, за которым ничего нет (потому что окно завешено черным бархатом), всячески его раздражала.

– Я своя. А что? – пыталась я включиться. – Процесс-то идет.

– Процесс-то идет в задницу, потому что у тебя башка ерундой забита, – отрезал Гошка.

Тогда я попыталась разреветься прямо на рабочем месте. Интересно, что слезы имеют на мужчин воздействие не хуже соляной кислоты. Они на все готовы, чтобы только прекратил литься поток ядовитой, на их взгляд, жидкости. Гошка оторопело уставился на меня и проглотил все свои упреки разом.

– Может, выпьешь? – спросил меня Славик. Что мне показалось очень странным, потому что за мою уже весьма длительную историю пребывания в его студии мне никто и никогда не наливал. Считалось, что каждому свое. Кто-то работает, кто-то пьет. Причем не надо думать, что пьют те, кто хуже. У нас дело обстояло как раз наоборот. Никто не оспаривал существующий порядок. Не стоит менять то, что уже сложилось.

– Выпью, – с готовностью согласилась я.

Помимо чисто медицинского эффекта, это было признание меня как члена коллектива, как творческой личности. Выпить – это удел одаренных, которым нужны силы для подпитки своего таланта.

– Вот и славненько, – крякнул от удовольствия Славик. – Понеслось.

– Угу, – кивнула я, размазав остатки слез по лицу.

И дальше действительно понеслось. Мы обсудили особенности нашего шоу. На их обсуждение было израсходовано все сухое вино. Потом мы занялись проработкой перспектив. Армянский коньяк помог нам достигнуть консенсуса. А под водку, которую мы нашли в заначке звукооператоров, мы разработали примерный скелет еще пяти выпусков викторины. Мы были страшно довольны собой. Мы любили друг друга. Нам было хорошо вместе. Потом стало плохо. По отдельности.

– Как можно так опуститься? – вопрошала Светлана, когда я утром умоляла ее дать мне пива. – Ты же не пьешь!

– Я? Теперь пью. Меня повысили, – устало пояснила я и потянулась лбом к окну. Окно было единственным относительно прохладным предметом.

– Повысили? – не поняла подруга. Еще бы, куда там. Такое мог понять только тот, кто работал в нашей безумной команде.

Самое смешное, что все, что мы вчера наплели в нашем пьяном бреду, было поднято из недр помойки, тщательно оценено, отсортировано и отдано мне на доработку. Как только я пришла в себя и смогла снова претендовать на звание человека в здравом рассудке. Оказалось, что мы неведомым образом выдали на-гора немало свеженьких идей.

– О, а это вообще не про викторину, – показала я на несколько испещренных в хаотическом порядке листков бумаги.

– А про что? – полюбопытствовал Славик, с интересом заглядывая мне через плечо.

– Ты ничего не помнишь? – уточнила я.

– Не-а, – вежливо помотал головой Славик. И спасибо ему на том, потому что помнить было в общем-то нечего. У меня остались только смутные воспоминания о позорном моменте, когда я, опрокидывая в себя стопку за стопкой, лила крокодиловы слезы о потерянной любви прямо на Гошкино плечо и взывала к Славику:

– Сделай что-нибудь, я не могу его видеть! – рыдала я.

– Не можешь? В чем тогда проблема? Ты же его и не видишь! – пьяно удивлялся он.

Еще бы, разве может понять мужчина женщину. Да, я его не вижу. Но ведь могу! Мы работаем в одном здании, всякое может случиться. Столкнемся случайно, например. Совершенно случайно! Ну и что, что разные входы, этажи и секции. Могу я случайно оказаться на его этаже? Конечно, могу.

– Я хочу, чтобы нас разделяли моря и леса. Раз моя бедная бабушка умерла, я уже не могу надеяться на ее помощь.

– Сочувствую, – поднял рюмку Гошка, явно намекая на готовность помянуть.

– Это было лет десять назад, – горестно делилась я.

Никого это не смутило.

– Тогда выпьем стоя, – поддержал Гошку Славик.

Мы выпили за бабушку. Потом выпили за здоровье живых. Потом за маму, за брата (чтобы он поскорее женился и перестал торчать в нашей квартире, критикуя гениальную сестру, то есть меня). За папу и, наконец, за дедушку по папиной линии, за его героическое прошлое.