Я сделаю это сама - Салма Кальк

- Мать, иди смотреть, что привёз, - крикнул.

Пелагея руки вытерла да пошла – степенно, не торопясь, без улыбки. Она так и была без улыбки, как обычно, и сам факт приезда сына ей как будто глобально радости не добавил.

Я тоже высунулась – любопытная Варвара, все дела. Оказалось, что почтительный сын привез сушёного чайного листа – откуда-то с юга, с границы, где большая ярмарка. Ещё он привёз табак, тонкий прочный шнур – вязать сети, какое-то вещество для пропитки лодок от гниения, и десяток кулей картофеля. Я чуть не заорала от радости, а Пелагея наоборот, нахмурилась:

- Кто есть-то станет этот твой картофель?

- Да может быть, кто и станет, - отмахнулся Гаврила. – Как завернёт зима, будет нечего есть – вот, пригодится.

Ещё он привёз троих парней – сказал, останутся жить в Поворотнице. Пока приютить, потом видно будет.

Дом уплотнили – Меланья, жившая до того в маленькой, но отдельной комнатке, перебралась к нам на лавку. В её комнату поселили тех троих парней – молодых, где-то вокруг двадцати было всем троим. А у каждого из сыновей, оказывается, была в доме комнатка, небольшая, но отдельная, и ту, что для Гаврилы, заранее открыли и приготовили. Пелагея готовила сама, немного просила помочь Меланию, но – именно что немного.

Я поглядела – и пошла к Марье в кухню. Потому что рабочие руки очевидно нужны. Правда, парни-поселенцы тут же были посланы за водой и за дровами, а потом уже им разрешили пойти в баню и накормили обедом.

Гаврила уселся во главе стола. Громко читал молитву, говорил, что давно не ел материной стряпни, и что лучше неё ничего и не пробовал. Пелагея кланялась – молча. И подливала, и подавала.

А вечером собрался пир на весь мир. Пришёл отец Вольдемар, ещё мужики, которых я по именам так пока и не знала. Пелагея с нашей помощью накрыла, подала, а потом велела Меланье и Марье накрыть для нас всех в нашей комнате. Пусть, мол, мужики там сами.

У мужиков нашёлся какой-то алкоголь – Гаврила называл его китайской водкой. Сказал – купил на том же торгу, что и чайный лист, а настояна она на рисе – белой такой крупе, тоже в поле растёт, только говорят, те поля водой всё время залиты. Я слушала и мотала на ус – значит, если что, вся обычная еда может быть добыта. А пока – ну их, мужиков, пусть сами. Только миски им приходилось менять, добавлять и рыбы жареной, и каши, и овощей. А картошку бы сварили – сейчас тоже хорошо бы на стол пошла, думала я.

Разговоры там у них становились всё громче, потом Гаврила принялся орать и кого-то учить жить, а его самого учил жить отец Вольдемар. Мне прямо интересно было – кто кого, но местный поп одолел.

- А что дальше? Отдохнёт дома и дальше куда-то поедет? – спросила я у Пелагеи.

- Как захочет, - пожала та плечами. – Может, решит, что уже наторговал достаточно. За чай да за табак да за водку рисовую нас готовы хоть весь год рыбой кормить, он же не только на себя привёз.

Вот так. Гаврила, оказывается, привозит редкое и ценное, а его семью за то рыбой кормят. Неплохо.

Когда за окнами стемнело, а мужики допились до соплей, то принялись разбредаться по домам. Кто-то убрёл сам, кто-то завалился во дворе, и за ним приходили сыновья, работники, отцы или жёны.

- Мать! – гаркнул сынок. – Чаю завари, что ли. И водки ещё налей.

- Спать иди, - сказала Пелагея. – Завтра.

- Чего завтра, мне сейчас надо! Я домой вернулся!

- Вот и ступай спать.

Однако, он чего-то хотел ещё некоторое время, а потом Пелагее пришлось-таки показывать парням, куда его вести, потому что самого бравого купца ноги не держали.

А мне было интересно – это, так сказать, радость встречи, и одноразовое явление, или только увертюра к дальнейшему?

Оказалось – увертюра. Рисовой водки было привезено некоторое количество, и она шла в ход каждый вечер – ровно до того момента, пока Гаврилу не навестил отец Вольдемар и не сказал, что хоть он ему и не отец, но – заступник в делах небесных, и потому не задумается ни на мгновение и рожу начистит, если тот не перестанет пить, как не в себя, и буянить. Не для того мать его ждала, чтоб смотреть и слушать это всё каждый вечер. Я была в этот раз согласна с ним полностью – но промолчала, потому что кто я тут вообще? Приживалка, которой не очень-то есть, куда пойти на зиму.

Казалось, что до нас троих Гавриле не было никакого дела. Ну, живём, и ладно. Но неделей позже первого появился второй сынок – Пахом Григорьевич.

Тоже на корабле, тоже с пафосом, тоже с ценным грузом. Оленина – вяленая, солёная. Солёная рыба откуда-то с севера, речная, тут такой не было. И золото.

Да, вот так, просто золото. Тем вечером братья пили вдвоём и долго судили, как то золото применить – что на него купить, и успеет ли Гаврила обернуться ещё раз до тех пор, пока не встанет на зиму их священное озеро. По всему выходило – шанс зазимовать где-то на юге велик, а Гавриле того не хотелось, ему хотелось свадьбу и Софью Вольдемаровну.

Софья с матушкой как-то раз были званы к нам на пироги. В тот день Гаврилы дома не было – с утра подался куда-то на корабле, вместе с братом. Дамы прибыли, принесли Пелагее какие-то подарочки, далее мы все сидели за столом, а матушка Ирина и Пелагея договаривались о свадьбе. Когда? После Покрова. Всё готово, а напечь-настряпать дело такое, недолгое, возьмём и напечём.

Пелагея стала ещё более суровой и молчаливой, если только такое вообще возможно. Варила, подавала, нещадно гоняла тех троих, что прибыли с Гаврилой. Меланью я вообще не видела и не слышала – скользила тенью, и всячески пыталась слиться с обстановкой.

А потом как-то я снова проснулась в ночи. Или не в ночи? Из кухни доносилась какая-то возня, пыхтение и писк, такой полузадушенный и несчастный писк. И будто ссорились – неразборчиво, но явственно. Кто там ещё спать мешает?