Прошедший многократный раз - Геркус Кунчюс

Даниэль не разговаривает с Жаном. Я не разговариваю с Адель. Адель не разговаривает ни с одним из нас, хотя ее рука в ладони Жана. Эти толстяки были бы хорошей парой. Они подходят друг другу. Даниэль для Жана слишком тонкий. Надо ему это сказать. Он, конечно, будет недоволен.

Сесиль «имеет небольшое опоздание». Поезда в Сен-Жермен идут один за другим.

– Ждем еще десять минут и едем, – выносит вердикт Даниэль: он не может найти себе места, для него, видимо, стоять рядом с парой счастливых ангелов – сплошная мука.

– Мы спешим? – переспрашиваю я приятеля, не отрывая глаз от грудей Адель, которые все раздуваются и, кажется, сейчас лопнут.

– Где это видано! Она опаздывает на час! – возмущается Даниэль, однако его недовольство не находит отклика.

Жан мнет ладонь Адель. Даниэль обливается потом. Я закуриваю третью сигарету.

Когда поезду уже пора отходить, мы замечаем летящую по перрону Сесиль. Она запыхалась, поэтому спотыкается. Свалившаяся на землю женщина не вызывает у меня симпатии. Сесиль поднимается и снова бежит. Даниэль телом блокирует двери поезда. Сесиль в растерянности, потому что еще не видит нас. Машу ей рукой. Не видит. Не видит! Останавливается. Наконец замечает меня. Снова бежит. Не падает. Успевает. Слава Богу, успевает.

В вагоне Жан и Адель забираются в самый дальний угол. Даниэль сидит в одиночестве и ностальгически глядит в окно. Я сижу рядом с Сесиль, она тяжело дышит и пока что еще не может говорить. Жалко смотреть, как сжимается в спазмах и дергается ее маленькое тельце, полное любви к предателю-саксофонисту. В конце концов она обретает дар речи и без обиняков начинает:

– Этой Адель всего семнадцать. Может, и ошибаюсь, может, восемнадцать. Так или иначе, она совсем молоденькая. А тому, который заделал ребенка ей, пятнадцать или шестнадцать. Точно не помню. Теперь она не знает, что делать. Хочет испортить себе жизнь. Сказала ей, чтобы сделала аборт. Заколебалась. Целые полгода колеблется. А теперь уже поздно. Она нашла себе Жана, а этот дурак думает, что ребенок его. Я объясняла Жану, потому что он мой друг, что не надо с ней связываться. Но он, кажется, влюбился. Ты же знаешь, его никто никогда не любил. Он гадкий, у него нет друзей. Он лжец, лицемер, обманщик, завистник. Для него это первый и последний случай. Но почему она?! Некрасивых женщин полно. Он мог бы и без пуза себе найти. Я сказала ему, но он не послушал. Ну, его дело. С другой стороны, мы друзья, должны друг другу помогать…

Слух Сесиль несколько расстроен, поэтому рассказывает она очень уж громко. Я вижу, что люди, сидящие рядом, заинтересовались жизненными перипетиями Адель и Жана. Монахиня морщится. Черненькая снисходительно улыбается. Несколько парней поворачивают головы. По их взглядам видно, что с похожими заботами им тоже приходилось сталкиваться.

– …А тот шестнадцатилетний, – продолжает трещать Сесиль, – и слышать о ней не хочет. Объясняет, что был не один. Говорит, что до него и одновременно с ним у нее было еще несколько. А что теперь докажешь?! Конечно, он поступил непорядочно. Мог бы жениться. Но сбежал. Кажется, он в колонии. От кого-то я об этом слышала. А теперь жениться на ней должен Жан. Но он не такой дурак, как кажется. Зачем ему это нужно?! Прекрасно без нее может обойтись. Я ему сказала. Я ему повторяла, но он, кажется, оглох. Она мне не нравится, хоть и жалко ее. Жалко как женщину. Она не такая уж и молодая. Она, несомненно, могла заставить его надеть презерватив. Не понимаю. На таких молодых никогда нельзя полагаться. Они залезают и тут же кончают. Я знаю. Тогда и случаются несчастья. Ее родители еще ничего не знают. А как узнают… Мне жалко ее. Потому и сказала, что ей стоило сделать этот аборт. Ведь так просто. Все мои подруги по три раза сделали, и ничего. Какие-то предрассудки. Какое-то средневековье. Зачем осложнять себе жизнь, если все можно решить просто. Понятно, она молодая. Но когда будет старше, будет слишком поздно что-нибудь менять. Никто не хочет слушать мои советы. Никто. А я ведь только хорошего желаю. Мне жалко и ее, и Жана, и того ребенка, который никому не будет нужен. Они не хотят этого понять. Зачем делать ребенка, если он никому не нужен. Это преступление.

Она все не умолкает, а новые пассажиры, не в силах устоять, со все большим интересом углубляются в историю отношений Адель и Жана. К счастью, ехать не так далеко. Я не собираюсь затыкать Сесиль рот. Пусть верещит. Она разошлась и теперь просто кричит. Ей нет дела до того, что ее слова слышит Даниэль, слышат Жан и Адель, которые друг с другом не разговаривают.

Выходим со своей поклажей на станции «Сен-Жермен». Беру у Адель узел и забрасываю его на плечо. Жан идет с пустыми руками. Он распевает бретонскую народную песенку, украшая ее свистом. Неплохо у него это получается. Слух у него все еще есть.

Заворачиваем в церковь, потому что на улице льет.

– Это ненастоящий дождь, – разъясняет Даниэль. – На него не надо обращать внимания.

В церкви Жан и Сесиль затягивают средневековую песню. Акустика прекрасная, поэтому они себя чувствуют хорошими певцами. Встав на месте бывшего алтаря, тянут одну песню за другой. Даниэль изучает надписи на надгробных плитах, написанные на старофранцузском языке. Адель слушает пение, а я не знаю, куда деться. Певцы так расчувствовались, что и не собираются заканчивать. Я по-прежнему не понимаю, чего ради мы потащились в Сен-Жермен. Песни послушать? Начинаю нервничать. Нервничаю еще больше, когда вспоминаю обманувшего меня недоучку.

– Может, пойдем из этой церкви, – предлагаю я Даниэлю, которому, вижу, все происходящее совершенно «Пох…й».

– Тебе здесь не нравится? – удивленно спрашивает он меня.

Ничего не отвечаю. Разумеется, мне нравится. Однако в церкви мы торчим уже добрых полчаса. Я мог бы и час, как со мной не раз бывало на обеднях. Однако здесь только часовня, в которой, за исключением нескольких надгробных плит, ничего нет.

Певцы, отпев весь свой репертуар, успокаиваются. Выходим на улицу. Не льет, хотя небо хмурится, предвещая не только дождь, но и грозу. Мои компаньоны хотят доказать, что дело обстоит как раз наоборот. Все, словно сговорившись, объясняют, что дождя не будет и мы прекрасно проведем день в лесу на траве.

Залезаем все глубже в лес. Не понимаю, почему мы идем уже целый час. Ничего не понимаю. Впереди шагает Сесиль. Я иду с Даниэлем, а Жан и Адель все отстают. Иногда они теряют нас, поэтому мы все время перекликаемся.

– Нам еще долго идти? – осведомляюсь я у Даниэля.

– Мы должны найти траву.

Травой в этом лесу и не пахнет. В таких лесах, которые, по правде говоря, просто густой кустарник, никогда не найдешь травы. Хоть я и горожанин, но это знаю.

– Даниэль, здесь не будет травы. И сейчас польет.

Он не слышит меня. Сесиль решительно бросается в глубину леса. Пробирается сквозь кусты, прокладывая нам тропинку. Ее решимость найти траву просто бесит. Я обойдусь и без травы, и без этого леса, в который меня затащил чужой каприз.

Этого и надо было ожидать – Сесиль заблудилась. Теперь она не знает, куда идти. Я доволен, что она в замешательстве.