Страна приливов - Митч Каллин

Но что это там, в ведрах?

Восемь больших контейнеров стояли подле тела. Тот, что рядом с головой, был заполнен чем-то темным; гнилая кровь моего отца — густая, как черная патока, красная, как сангина, она почти доходила до краев, часть растеклась по пластику, тут и там виднелись красные капли.

А зачем здесь этот моток проволоки? Гвоздики с большими шляпками? Кисточки? Пила и молоток с гвоздодером? Ножницы? Скальпель? Нож для свежевания? И все эти ватные тампоны? И разнообразные иглы? Моток веревки? Коробка с борной кислотой, и бумажные полотенца, и канистра с лизолом, и резиновые перчатки, и еще около дюжины всяких чудных жестянок и бутылочек?

Кажется, я ничего не забыла?

— Плохо, девочка. Кто тебя сюда звал?

— Не я, Делл, это не я…

Гостиная уже не была гостиной; она превратилась в анатомический театр. А Делл была хирургом. А Диккенс — ее ассистентом.

А мой отец…

— Столько уже пропало. Но я спасу то, что осталось. Он никогда не будет прежним, бедняга.

Я как застыла у печки, так и стояла, ничего не понимая, не в силах сказать ни слова, точно тряпичная кукла.

— Да, Роза, париком и румянами тут не поможешь, девочка. Но ты еще совсем ребенок, да, да. Зато теперь ты знаешь, в чем мое призвание. Так что стой тихо и смотри, если хочешь, но помни: ничего не говори или уходи сразу. Я могу только то, что я могу, ясно? Зрители и всякие зеваки меня нервируют. Ничего тут нет веселого, только печальный человек — печальный, печальный человек.

В ее призвании не обойтись было без перчаток для мытья посуды и скальпеля, зато не нужны были ни шлем, ни колпак. Волосы она завязала в узел, натянула рыбацкие сапоги до колен, которые почти полностью скрылись под ее платьем. И мне показалось, что она сто лет знает моего отца, когда она уселась на него, раздвинув ноги, и, покачав головой, сказала:

— Знать бы, что доведется еще встретиться, да только вот так… Горе-то какое! Но только на этот раз я тебя не отпущу, нет.

Она знала его. Знала, как его зовут.

— Грустный Ной, ты снова в моих объятиях. А Роза, надо полагать, твоя дочь. Ты никогда не говорил мне о ней, нет, нет.

Работая, она прикасалась к моему отцу то там, то здесь и не переставая бормотала:

— А у меня никогда никого больше не было, Ной. Нет, нет, никогда, и ты это знал. Все эти годы я ждала только тебя, так что теперь ты со мной и останешься. Я буду держать тебя здесь, и ты никуда не убежишь. Я буду защищать тебя, ладно? А Роза, она теперь тоже член семьи, понял? У нее все будет хорошо, милый. Но она останется здесь, с тобой, потому что она твоя, а ты ее. И я тут совсем рядышком, понятно? Сразу за железной дорогой. И так-то ты уж точно никуда не уйдешь. Ни в землю, ни еще куда. Чужим ты не нужен. Так что ты останешься со мной надолго. Хватит бегать. И она поцеловала его в губы. Она поцеловала моего отца и сказала:

— Я так сильно тебя люблю, мой дорогой, мой милый, так сильно…

А с каким знанием дела она провела скальпелем вдоль его живота, вскрыв его до самой середины грудной кости. Как ловко обращалась с острым как бритва скальпелем, раскроив сначала его ладони и продолжив надрезы дальше, вдоль запястий, потом пронзив его ступни; но и тут скальпель не остановился, а продолжал уверенно двигаться вдоль лодыжек.

— Грешные яблоки, — пробормотала она, когда разрез был завершен. — Грешные, грешные яблоки.

Но не эти слова повторял Диккенс, выходя во двор; стиснув ручку ведра с отцовской кровью, он шептал: «Я устал, устал, устал…»

И я, пожалуй, тоже. А может быть, не усталость, но страх охватил меня в ту долгую ночь, склонил мою голову, заставил лечь на пол и подтянуть колени к ребрам. Жаль, что Классик там не было, она бы рассказала мне потом, что происходило, пока я лежала без сознания.

А может, я все же не спала и видела, как мелькали инструменты, как снимали кожу, держали в руках внутренности. Нос очистили от тканей и хрящей. Молотком превратили кусок проволоки в крючок для вынимания мозга и заострили его конец. Выдернули из глазниц глазные яблоки. Вытягивали сухожилия. Стригли большими ножницами и соскребали с костей мясо, раскладывали его по ведрам. Удаляли жир с изнанки кожи. Кости посыпали борным порошком, а толстую проволоку резали на части и скатывали в шары. Ведра, одно за другим, наполнялись и спешно выносились во двор. Там Диккенс, окружив себя ведрами, рыл лопатой землю, когда сквозь стебли джонсоновой травы начал просачиваться первый свет.

Что это было — воображение или память?

«Грешные яблоки».

Свежевальцица Делл, ворочая моего отца так и этак на пластиковой подстилке, сшивала его снова. Потом вонь разлагающегося тела перекрыл другой запах, химический, похожий на лак для ногтей.

И что это, я заснула? И таинственный поезд снова прогремел мимо на заре, стряхнув с меня сон?

— Встань. Роза…

Делл пихала меня носком сапога.

— Встань и узри Ноя.

Я встала и увидела отца: он лежал, выпрямив ноги и вытянув руки вдоль тела; его залакированная кожа влажно блестела, прошитая и заштопанная во многих местах — везде, кроме живота, где на месте пупка красовалась похожая на кроличью нору дыра, сквозь которую виднелись проволочные шары. Дыра была больше моего кулака, она зияла, точно пещера, в ожидании нитки с иголкой.

— Ему лучше? — спросила я.

— Ну конечно, — ответила Делл, — конечно. Н

о он совсем не походил на моего отца. Она подстригла его, срезав волосы почти под корень. Веки были зашиты, стежки бечевки походили на чрезмерно разросшиеся ресницы. И кожа местами стала комковатой, деформировалась. И все же он не казался жалким. Лакировка дала ему новую жизнь. Он сиял.

— Ты ведь оставишь ему свой дар, да?

Делл указала на дыру.

— Что-нибудь очень дорогое тебе, Роза. Что-нибудь такое, что он хранил бы близ своего сердца.

— Что, например?

— Решай сама. Выбери сокровище для его сердца.

Но что же я могла ему предложить?

— Погоди-ка, я знаю. Головы двух предательниц, Волшебной Кудряшки и Джинсовой Модницы, визжали и заливались слезами, когда я опускала их в Дыру.

— Не меня! Только не меня!

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

— Прощайте, — сказала я, роняя их внутрь. — Счастливого пути.

Они не перестали вопить и рыдать, даже когда Делл зашила дыру и нанесла последний слой лака. Я слышала, как их голоса эхом отдаются внутри моего отца.

— Помогите! Помогите!

— Здесь нет света, и нам нечем дышать!

И тут случилось что-то странное — я заплакала. Слезы брызгали у меня из глаз, капали с ресниц, текли по щекам. Рыдания сдавили мне горло.