Арена XX - Леонид Гиршович

– А растормошить его нельзя, профессор?

– Тормошите…

У Миши Трауэра такое подозрение, что театральный портной дурачит его. Бессознательно. Миша был в курсе теории Фрейда. В одной брошюре он подчеркнул – химическим своим карандашом: «Первоочередная задача советской психиатрии заключается в том, чтобы, опираясь на передовое учение Зигмунда Фрейда, освободить трудящихся от пут подсознания и тем самым поднять их сознательность. Настало время вытряхнуть из себя хлам подавляемой сексуальности, веками накапливавшейся в подвалах человеческой психики».

Впоследствии фамилия автора задевалась куда-то вместе с брошюрой, но название брошюры на месте (постучал себя пальцем по лбу). Она называлась содержательно: «За пролетарский психоанализ». Трауэр принципиально за содержательные названия. Недостаточно назвать газету «Клич», надо уточнить, чей? А вдруг индейцев. «Клич юного коммунара» хорошее название, а «Правда» нет. Не отражает классового содержания. «Большевистская правда», «Правда ВЦИК». Он поднимет этот вопрос позже, на данном этапе было бы несвоевременно. Если революция терпит профессора Кабалевского, то и «Правду» стерпит.

Долгожданный сдвиг с мертвой точки наконец произошел. Наши сны это наши страхи. Миша сказал:

– В календаре написано: во сне увидеть умершего это к встрече. А где, на том свете или иначе – не написано.

Перехитрил. Ухватил пальцами за ниточку с другой стороны игольного ушка. Это его прием. На днях окликает бывшего сокурсника, который что-то несет в холщовой торбе: «Эй!.. черт, все забываю: ты Фролов или Лавров?» – «Не тот и не другой, Фрол это мое имя. Чего тебе?» – «Фрол? Так ты из кулаков будешь?» – «Сам ты из кулаков», – Фрол прижал к себе обеими руками торбу и заспешил прочь, почти побежал. Небось так и бежит, поди, границу уже перебежал. Как страшную тайну, метнувшись к уху своего психоаналитика, дядя Ваня пропел ему блеющим полушепотом:

– «Он далеко, он за границей…» (наш князь Гудал: «Небесный свет уже ласкает бесплотный взор его очей»).

Давеча молоденький красноармеец стоял в клозете перед «проблемой выбора». Человеку умереть или мне каши не есть. О таких писал Трауэр: «Да, они умеют забывать свою личную жизнь во имя великой идеи революции, эти парни с курносыми лицами, мутными глазами, вооруженные австрийскими ружьями». («Чувствуется, сам ты не курносый», – сказал ему тогда Натан Добротвор, «писатель в редакции», уже немолодой человек, страдавший одышкой и работавший дома.)

Теперь сам Трауэр оказался в щекотливом положении: остаться без каши или поощрить контрреволюционное подсознательное? Заграница отождествляется с раем…

Во имя великой идеи нужно подавлять в себе мелкобуржуазный гонор, именуемый нравственностью. Что значит «заведомая ложь», когда образ героя будет вдохновлять тысячи занявших его место в строю? Ради этого можно пойти и на сделку с чужим подсознанием.

Миша поднес к губам палец:

– О загранице никому ни слова.

В глазах у дяди Вани лукавство: коли вам так хочется, притворюсь миской каши. «“Революционер, отвергающий существование надклассовой морали, стоит перед нравственной дилеммой личного характера” – чем не заявка в репертком?» – подумал Трауэр.

Синодик революции пополнился еще одним именем – комсомольца Николая Карпова, за други своя жизни не пожалевшего. Его подвиг, канонизированный революционной историографией, под пером Михаила Трауэра выглядел так. Коля Карпов узнаёт о предстоящей казни шести товарищей. Случайно его закадычный друг Саша Выползов подслушал разговор двух солдат. Шла эвакуация раненых из госпиталя, и один из них сказал другому: «Столько раненых, что подвод не хватает». А тот ответил: «Зато коммунистов на расстрелы возить – хватает, утром снова шестерых свезут в овраг за Госпитальной».

Сестра милосердия вздрагивала, когда вдалеке слышался раскат орудийного залпа – это с бронепоезда велся огонь по позициям белочехов, залегших под Игумновым. «Что будет, что будет? – она закрывала руками лицо, покрытое толстым слоем пудры. – Юрий, я не понимаю, – обращалась она к офицеру. – Каппель же обещал, что мы вот-вот возьмем Москву». Офицер молчал и только мрачно смотрел на носы своих сапог.

– Надо спасти товарищей, – в напряженном раздумье Колька принялся ходить взад-вперед. Он всегда казался взрослей своих сверстников, решительней их. Сейчас это особенно чувствовалось.

– Что ты собираешься сделать? – спросил Выползов.

– Еще не решил.

– Я с тобой.

– Вдвоем хуже. Оставайся здесь и жди.

Забежать домой, предупредить отца, чтоб не тревожился? Нет, он уже не успевал. Надо в обход караулов добраться до Госпитальной, чехословаки – те сразу стреляют. Надо не столкнуться с казачьим разъездом. Как назло, ночь ясная: луна сверкает, звезды горят. В народе говорят: месяц овец своих погнал.

Добравшись до оврага никем не замеченный, даже деревенские собаки не брехали, Колька притаился в траве. Этим летом ее почти не косили: кулаки забили всю скотину, а когда батрак Пигалёв пригрозил сообщить об этом в чрезвычком, его самого забили до смерти.

Светать еще не начинало, но сердце билось, как в разгар боя. Хотя какой мог быть бой между солдатами и подростком, вооруженным охотничьим ножом? Колька прихватил его с собой, чтобы перерезать веревки и освободить товарищей.

Новый день торопил приближение Красной армии – в ее цвета все выше и выше окрашивался небосклон. Показалась телега под конвоем нескольких солдат. Верхом ехал казачий офицер. При виде парнишки, лежащего поперек дороги ничком, он сделал знак остановиться. Достав на всякий случай из кобуры револьвер, он спешился и тронул тело ногой. Раздался слабый стон, паренек был жив. Открыв глаза, он чуть слышно прошептал:

– Там красные… батюшка к священству принадлежал, за то и смерть приял… матушку шашкой… сам не знаю, как спасся… вас хотел предупредить… в засаде они… своих хотят освободить… пить…

Офицер спрятал револьвер.

– Прилукин, воды!

Солдат, правивший лошадью, слез с телеги, достал фляжку и стал отвинчивать колпачок, остальные стояли, опустив винтовки. В этот момент с проворством белки мальчишка вскочил на подводу и что было силы хлестнул лошадь вожжей. Та понеслась. В замешательстве солдаты не сразу открыли огонь, а когда опомнились, было поздно. Они лупили больше для виду. От выстрелов лошадь обезумела вконец, шестерых, связанных по рукам и по ногам, подбрасывало, швыряло на доски и друг на друга.

– Не стрелять, болваны! Стремя!

Офицер вскочил на коня, всадил шпоры ему в бока. Конь пронзительно заржал и встал на дыбы. Затем поскакал во весь опор.

Колька хлещет лошадь что есть мочи. Почему это не тачанка! Он то и дело оглядывается. Последнее, что он видит – приближающегся всадника, который на скаку выхватывает револьвер и целится.

Поравнявшись с телегой и подхватив выпавшие из Колькиных рук поводья, офицер сдержал перепуганную лошадь.