Отель "Гонолулу" - Пол Теру

Миниатюрная, разговорчивая блондинка, бледная, недокормленная, вся на нервах — чересчур много работает, полагал Неверман. Такой физический тип был в его глазах гораздо привлекательнее здоровых задастых красоток, пугавших Невермана своей бойкостью. Глаза Веры светились ярко-зеленым светом: такой оттенок им придавали контактные линзы, но Вере это шло — что-то манящее, кошачье. Жила она одна, почти ничего не ела. Любовники, по ее словам, у нее были — два или три. Она называла их секс-партнерами. Брак закончился, едва начавшись: «Я уверена, он скрытый гомосексуалист и сам этого не знает».

— Хорошая у тебя улыбка, — сказала она как-то Неверману. В другой раз она сказала, что ей нравится его имя Бенно.

— Немецкое.

Она устраивала для Невермана семинары у себя на дому: засиживались допоздна в маленькой неприбранной комнате, обсуждая прочитанные книги. От умного разговора Неверман впадал в приятное возбуждение. Однажды вечером Вера, извинившись, отлучилась на несколько минут и вернулась в комнату в нарядном шелковом кимоно с бутылкой шампанского в руках.

— Поможешь открыть? — попросила она. Неверман справился с пробкой, они чокнулись и выпили, но тут Неверман почувствовал иную жажду и весь подобрался, напрягшись. Он даже не успел допить последний глоток, когда Вера сказала:

— Я хочу тебя в рот, — и опустилась на колени перед ним. Она сделала с его телом что-то такое, о чем Неверман порой мечтал или фантазировал; мурлыча и причмокивая, словно изголодалась, она зажала часть его в своих губах. Неверман утратил власть над собой, вскрикнул, приподнялся, потом упал в кресло и на мгновение уснул, снова пошевелился — она еще не закончила.

— Повернись, милый, — попросила она его. Неверман снова уснул и проснулся пленником ее чар.

Через несколько месяцев они поженились. Раньше время значило для него так много — теперь оно ничего не значило. Неверман чувствовал себя несчастным — совершенно новое для него ощущение. Он знавал тревогу, знавал неуверенность, но не восторг несчастья. Вера все время была рядом с ним, а он чувствовал себя бесконечно одиноким.

Вера рассказывала Неверману, как ее муж и любовники постепенно становились холодными, отдалялись от нее, придирались к ней или попросту избегали. Они листали дешевые книжонки, часами смотрели телевизор, уезжали без нее в отпуск. Они срывались, орали, обманывали.

Неверман покорно принял роль, отводившуюся ему в этой мелодраме. К нему перешли все отрицательные свойства бывшего мужа и прежних любовников. Он, никогда и голоса-то не повышавший, принялся орать на жену. «Кит читал у бассейна, лишь бы продемонстрировать мне свое пренебрежение», — делилась с ним Вера, и Неверман последовал примеру Кита. Он стал избегать жену, потому что чем больше они сближались, тем чаще между ними вспыхивали ссоры. Она изменила его, а сама не изменилась — только перестала флиртовать. Никакого шампанского, никакого «повернись, милый», и о книгах они больше не говорили.

Вера получила то, чего хотела. Стала настоящей язвой — неутомимая, надоедливая, всегда права. Неверман видел, что брак был ошибкой, что он выбрал не ту женщину, хотя с виду она была все та же, что покорила его своим «Avoir sans savoir est impardonable», взяла его с бою своим: «Я хочу тебя в рот».

— Вы переменились, — говорили ему знакомые.

Неверман, который был счастлив в одиночестве и ни в ком не нуждался, теперь был так глубоко несчастен, что искал общества проституток. Он подробно объяснял им, что от них требуется: то, что однажды предложила ему Вера. Неверман заговаривал в барах с незнакомыми людьми, пытался подружиться с каждым, кто хвалил его деловую хватку, стал падок на лесть, зависим, не мог оставаться один. Одиночество стимулировало его воображение — теперь он его лишился. Раньше Неверман не ощущал своего одиночества, он просто был один. Как он мечтал вернуться к прежнему, независимому, свободному от всех этих сложностей состоянию!

Проблема казалась неразрешимой. Неверман предугадывал, каким станет — жалким потаскуном средних лет. Он начал устраивать себе уикенды вдали от дома, начал тратить деньги.

В этом болезненном, запуганном состоянии он не мог ничего больше создать, изобрести. Он прямо-таки на куски разваливался, но не смел бросить Веру — слишком сильный страх она внушила ему. Мерзкий это термин — «кастрация», но как иначе описать то, что она сотворила с ним, хоть и не изувечив физически? Неверман сохранял свой брак. Это было несложно — требовалось лишь ничего у нее не просить.

Но ему нужно было где-то черпать силы, и он стал искать источник вдохновения в прошлом, потому что будущего у него не было; он заимствовал у других, потому что сам погибал. Неверман не скрывал, что отчасти эти поиски окрашивались сексуально: утешительно найти женщину, с которой был раньше знаком, и почувствовать, что теперь он желает ее. Секс давался ему легко — немыслимым было все, что сопутствует сексу.

Но подлинной его страстью сделались поиски людей — всех, кого он встречал, о ком слышал раньше, великих и малых, учителей, одноклассников, уборщиц, гостиничных служащих, людей, запомнившихся ему своей добротой или грубостью. Неверман разыскивал их только для того, чтобы посмотреть, что с ними сталось. Разумеется, все постарели, многие обрюзгли, стали печальнее и мрачнее и — дожидаясь смерти — болтливее и откровеннее. Некоторые тяжело болели, кое-кто умер. Это не вызывало у Невермана чувства превосходства.

— Я теперь такой же, как они, — говорил он.

— Мой отец весь остаток жизни страдал от последствий ужасной ошибки, — сказал Бенно Неверман.

Его отец Бруно был преуспевающим дельцом в Чикаго, главой счастливого семейства. Он вел не омраченную излишними сложностями жизнь — один ребенок, симпатичный домик, никаких долгов. Опрометчивость была ему неведома, и в том-то, по мнению Бенно, заключалась проблема: этот человек постоянно держал себя в руках. Он не пил, не курил. «Может, ему следовало порой выпить глоточек пива, выкурить иной раз сигару». Бруно рос в большой строгости. Его мать, бабушка Невермана, эмигрировавшая в Америку из Германии, не расставалась с Библией, к случайным попутчикам в автобусе обращалась со словами Писания и назойливо интересовалась состоянием чужой души. Дед Невермана был сдержаннее, но под усами его таилась та же суровая складка.

Отец Невермана не бунтовал, прилежно ходил в церковь, но и тут сказывалось правило: он ходил в церковь каждое воскресенье и даже не заглядывал в нее в другие дни. О религии отец не рассуждал, однако его неодобрение при виде какого-нибудь кощунства было столь же очевидным, как резкий запах. Сын со временем научился ценить праведность отца. Неверман-старший купил в конце концов телевизор, но неизменно выходил из комнаты, если на экране демонстрировали полуодетую женщину.

Хотя сам Бруно не брал в рот спиртного, его компания производила оборудование для пивоварен. Начало этому предприятию положили отец Бруно и дед Бенно, который завез все необходимое из Германии. В дальнейшем оборудование производилось на месте, и Неверман расширил свое дело, так что в итоге его называли богачом — и это в городе, где нужно быть действительно очень богатым, чтобы тебя сочли таковым. Несмотря на мрачный внешний вид, Бруно Неверман был добр и удивительно снисходителен, многих он нанимал из жалости — мужчин с дурным прошлым, женщин без будущего. Чуть ли не все работники, трудившиеся на заводах и складах отца, казались Неверману-младшему калеками: то встретится одноглазая или горбатая женщина, то мужчина с увечной рукой, с чудовищным шрамом или хромой, то у курьера сильный тик. На дворе стояли сороковые годы. Кто бы еще дал работу таким людям — старым, кривым, неуклюжим? Невермана эти работники пугали и отталкивали, особенно когда хватали его, пытались заигрывать, проявить дружелюбие, прижимали его к себе своими лапами, всматривались воспаленными глазами в его лицо. «Ваш сын! — издали окликали они отца Невермана. — Покажите нам его!» — и у мальчика перехватывало дыхание: казалось, из его тела, как из резиновой куклы, выходит весь воздух.