Отель "Гонолулу" - Пол Теру

Вставала она в одиннадцать, в двенадцать завтракала, делала зарядку на крыше и затем готовилась к вечернему выходу. На пляже она не показывалась: «От солнечных лучей кожа задубеет». Ела аккуратно, за едой никогда не сплетничала, да и разговаривала нечасто, а если вступала в беседу, то исключительно на тему здорового питания и средств ухода за кожей. Рассуждая об этих проблемах, она подчас впадала в занудство, поскольку читать-то она не читала и все, что имела сказать, слышала из чужих уст. Пуамана соблюдала диету, во многом себе отказывала, почти ничего не расходовала, очень редко ходила в магазин.

Все время, когда она не упражнялась, не готовилась к вечеру и не развлекала клиента, Пуамана посвящала сну. Какое-то время после неприятного эпизода с проповедником она посещала психиатра. Проповедник явился ко мне и сказал, что проводит душеспасительные беседы. Он ссылался на Бадди, с которым был знаком. Я сказал ему: бога ради, при одном условии — не заходить в номера. Вскоре пастырь ворвался в мой кабинет с жалобой: Пуамана-де набросилась на него, исцарапала и силой выгнала из своей комнаты. Я расспросил Пуаману, и теща поведала мне иную историю: святой отец повалил ее на диван, извлек свой член и, стоя над нею, заявил: «Ты знаешь, что от тебя требуется». Дело было не в сексе, хотя в такой форме она секс не признавала: главное, он не желал заплатить вперед. Они поругались, Пуамана вооружилась котом, подняла эту тяжеленную зверюгу и швырнула в лицо проповеднику. Попоки расцарапал ему лицо.

Я так и сказал:

— Это сделал кот. Что я, не отличу следов кошачьих когтей от царапин, оставленных женскими ногтями? Сходите-ка лучше к врачу, а то как бы не нагноилось!

Проповедник на какое-то время оставил нас и отправился в другие районы Оаху, но потом я вновь повстречал его: он вернулся «спасать души» в Вайкики. Судя по его виду, охотился он не столько за душами, сколько за телами — женскими.

— Знаю я этот тип, — ворчала Пуамана. — Встречаются такие.

— Он может вернуться к нам.

— Нет, — сказала она. — Умерщвление плоти пошло ему на пользу.

Вот и еще одно неожиданное выражение сродни «индульгенции». Я бы мог кое о чем догадаться по этим ее словечкам и по тому, как она строила свою жизнь, но не хотел докапываться: Пуамана была моей тещей, и я боялся тех тайн, которые могли выплыть на свет. Мне и так уже стало известно больше, чем хотелось бы. Я был свидетелем ее меланхолии.

— Никому-то я не нужна, — вздыхала она.

— Это неправда, говорю вам как мужчина.

— Вот умру, кто придет ко мне на похороны?

— Я приду, — пообещал я.

Пуамана растрогалась и сказала:

— Похороните меня по католическому обряду. Чтоб была торжественная месса с пением, все, как полагается невесте Христовой.

Ее одухотворенное лицо заставило меня сдержать улыбку.

— Я ведь собиралась монахиней стать.

— Жила-была в монастыре Святого Креста в городе Эврика, штат Калифорния, послушница по имени сестра Антония, — так начала свой рассказ Пуамана. Ее отправили туда в четырнадцать лет. На Гавайях это «возраст согласия».

Мать отослала девочку из Хило, где жила семья, и просила настоятельницу по всем вопросам связываться только с ней, больше ни с кем из членов семьи, а в особенности не вступать в контакт с отцом девочки Уэнделлом. «Он тиран?» — спрашивала настоятельница. «Нет, — отвечала мать, — вовсе нет, он слаб душой, легко может расплакаться, боится темноты, не переносит одиночества и нуждается в сочувствии. Не может сам себя контролировать», — пояснила она.

Итак, девочку поместили в монастырь и местонахождение ее сохраняли в тайне. В те времена нередко случалось, что девочки в столь юном возрасте готовились принять обет и навеки отказаться от мира. Мать-настоятельница кое-что знала о своей подопечной, об остальном догадывалась. В семьях порой творятся кошмарные вещи, а потому ребенку лучше на всю жизнь остаться в монастыре, под ее защитой и под сенью Иисуса Христа. Девочке обещали, что из послушницы она скоро сделается монахиней.

Девочка приняла имя «сестры Антонии». Ее бледное личико и широко раскрытые глаза казались исполненными веры и вдохновения — страх тоже внушает своего рода веру. Послушница почти ничего не говорила, но ее молчание казалось молитвенной сосредоточенностью.

Она была худенькой, но сильной — работа на семейной ферме на Большом острове закалила ее. В семье росло четверо сыновей и три дочери, сестра Антония была старшей из девочек и отвечала за младших. Она рано бросила школу, едва научившись читать. В четырнадцать лет у нее было усталое, озабоченное лицо женщины, которая много работает и несет на себе большую ответственность.

Факты, простые и уродливые, сводились к следующему: год тому назад, когда мать Антонии в очередной раз забеременела, ее отец Уэнделл пришел спать к дочери, приказав ей лежать тихо. Он во всем винил свою жену — зачем она опять забеременела! Девочка была напугана, но не плакала. «Я не знаю, что делать», — прошептала она, и отец посоветовал: «Веди себя, как крыса: крыса на все пойдет, лишь бы выжить».

Застав отца с дочерью вместе, мать наорала на полуголого мужа и спрятала от него дочь. Ей понадобилось всего десять дней, чтобы снарядить ее и отправить в монастырь на материке. В полицию она не жаловалась, обратилась за советом к церкви, но Уэнделл обрушился на священника с воплями, когда тот зашел к ним домой и попытался обсудить положение дел со своим духовным сыном. Мать умело скрывала девочку, хотя Уэнделл душу из нее вынимал, яростно допытываясь, куда она подевалась, — не как отец, разыскивающий дочь, а как влюбленный, страстно стремящийся к объекту своих желаний.

Что бы он сказал, если б знал, как тоскует о нем послушница Антония на своей пружинной койке в маленькой келье! Она тосковала по отцу больше, чем по ком-либо из близких, больше, чем по матери. Раньше она боялась его и теперь сама не понимала, почему так отчаянно нуждается в нем. О множестве поручений, которые ей приходилось выполнять по дому, о скучной обязанности присматривать за сестрами она не вспоминала, по малышам скучала иногда, но никто и ничто, даже распятый Христос, не могло заполнить пустоту, оставленную в ее душе отцом. Порой Антония представляла себе, как он сидит один, печальный, точь-в-точь как сидела она сама, и думает о ней.

— Молись о своей душе, — велела ей мать-настоятельница. Она понимала, что отец развратил Антонию, что ее душа на грани гибели. — И за душу отца своего тоже молись.

Когда девочка молилась за отца, она видела его лицо, чувствовала его запах, и тоска ее росла. За послушницами строго следили. Антония часами выстаивала на коленях, склонив голову, бормоча молитвы, но каждый стих пробуждал в ней страстное воспоминание об отце, о том, как его руки, его губы касались ее тела. Молитва разжигала в ней похоть, воображение стремилось к отцу, он выходил из сумрака часовни, распаляя ее страсть, и Антония, обхватив руками свое скорченное тело, грелась в лучах его близости. Да, она охотно шла на молитву, зная, что вновь ощутит наслаждение, даруемое ей телом отца.