Поцелуй меня первым - Лотти Могач

Я попросила его прислать свою фотографию: «Меня ты уже видел, теперь твоя очередь». Через полчаса пришло письмо с вложением.

С фотографии смотрел мужчина, снятый крупным планом в каком-то парке. На нем были солнечные очки и шарф, повязанный петлей вокруг шеи: полагаю, была весна или осень, яркое солнце при низкой температуре. Темноволосый, коротко стриженный, с оттопыренными ушами и небольшим хохолком, как у персонажа из известного мультфильма – не могу вспомнить, как его звали, а интернета нет, так что уточнить негде. Густые брови и обильная щетина. Коннор улыбался в камеру, но за солнечными очками глаз не было видно. Если он ровесник Тессы, ему сейчас почти сорок.

Мне нелегко говорить о Конноре беспристрастно, не оглядываясь на прошлое и не позволяя эмоциям взять верх, но я постараюсь. Прочтя его откровенное письмо, я, помнится, очень удивилась: оказывается, близкие отношения могут быть важны для одного человека и ничего не значить для другого. Коннор утверждал, что ни с кем не был так счастлив, как с Тессой, а для самой Тессы эти отношения ничего не значили. Я неоднократно просила ее рассказать мне обо всех своих связях, пусть даже мимолетных и незначительных, однако о Конноре она ни разу не вспомнила. Вряд ли Тесса по какой-то причине решила о нем умолчать: ей было все равно, какого я о ней мнения, и неприглядные моменты из своей жизни она не скрывала. Похоже, она напрочь забыла о Конноре.

В одной из наших бесед по скайпу она заявила: «Знаешь, как бывает: проведешь с кем-то ночь и потом вспоминаешь о нем всю жизнь. А с другим встречаешься чуть ли не полгода – и как будто ничего и не было. Разбежались – и все. Странно, правда?»

Я тогда ответила что-то невнятное.

У нас с Тессой было мало общего, это очевидно. Однако если бы я проделала то, о чем вспоминал Коннор – танцевала на столе в испанском баре в Сохо, ввалилась в шикарный отель посреди церемонии награждения газопроводчиков, слетала за чашкой кофе в Париж, – и если бы мне признались в любви и считали самым удивительным человеком на свете, я бы этого никогда не забыла.

* * *

Сегодня здесь, в коммуне, кое-что произошло. Я не собиралась об этом вспоминать, но, честно говоря, меня все еще трясет. Возможно, если я напишу о происшедшем, станет полегче.

К утру кожа, как всегда, покрылась жирным на ощупь потом, а волосы слиплись в безжизненные пряди. Влажные салфетки не справились с задачей, и мне до смерти захотелось искупаться. Вчера Энни говорила, что недавно водила детей купаться, и, вернувшись к своей палатке после обхода, я спросила у нее, как пройти к реке. Энни предложила сходить всем вместе, но я запротестовала. Энни совершенно не стесняется своей полуобнаженной груди и, чего доброго, еще предложит купаться голышом.

Энни объяснила, как спуститься в долину, сопровождая инструкции ненужными подробностями. В конце концов, если идти под гору, все равно выйдешь к реке, подумала я и, обойдя лагерь с южной стороны, стала спускаться по узкой каменистой тропинке, по обе стороны поросшей хилой растительностью. Вскоре гомон общины, стук барабанов и лай собак стихли. Палящее солнце стояло высоко. Я забыла надеть панаму и вскоре совсем ослабела от жары. Колючие низкие кусты царапали ноги. Тропинка поначалу уходила вниз, но потом то и дело убегала в сторону и вверх. Солнце ощутимо жгло голову, тяжелые, как шлем, волосы облепили лицо; руки и ноги казались бесполезными распухшими кусками плоти, притороченными к телу. Почувствовав, что сбилась с пути, я укрылась от солнца в тени деревьев. Здесь было не так жарко, но деревья заслоняли обзор, и я не видела, куда зашла. Нестройный гул общины давно затих, вокруг оглушительно стрекотали насекомые, заглушая звуки журчащей вдалеке воды. Именно там, в лесу, на меня нашло что-то странное. Внезапно я ощутила безмерное, пронзительное одиночество, какого никогда раньше не бывало, даже после маминой смерти. По сути, то был скорее страх, чем чувство опустошения.

Как же сложно это описать.

Тесса рассказывала, что во время депрессии ощущает себя всего лишь суммой частей тела, воспитания и авторитетов, в ней не остается ничего, присущего исключительно ей самой. Тогда я не поняла, что Тесса имела в виду. Я поняла ее гораздо позже, в том лесу. Я не догадывалась об этом ощущении – об убежденности в том, что у меня, Лейлы, есть уникальные, определяющие меня самое, качества – пока оно не пропало. А потом меня с головой накрыло осознание того, что однажды меня не станет. Я чуть не закричала, но никаких человеческих сил не хватило бы, чтобы криком выразить охватившие меня ужас и одиночество. От невозможности понять эту огромную, бесформенную и ужасающую мысль я стала думать о простых, конкретных мелочах: после моей смерти кто-то поселится в моей квартире и поставит у окна компьютерный стол, другая женщина купит походную палатку в «Теско экстра», новые старики будут закусывать пиво маринованными яйцами в пабе «Пчелиная матка», а здесь по-прежнему будут расти деревья. В мире, где меня не будет, останутся другие люди, и никто обо мне не вспомнит. Если так, то зачем тогда жить дальше? Можно исчезнуть прямо здесь. Энни рано или поздно поднимет тревогу, обыщут весь лес, но меня не найдут. Или же Энни пожмет плечами, решит, что я уехала, и забудет обо мне. Моя палатка так и останется стоять, а потом ее откроют и соберут мои вещи. И что обо мне узнают? Флешка, паспорт и телефон со мной, в нагрудном кошельке. В палатке только ноутбук, фотография Тессы и печенье. Вот и все, что от меня останется.

Не знаю, как долго я пробыла в лесу. В какой-то момент включился инстинкт самосохранения, и я пошла на солнечный свет, выбралась на тропинку и побрела вверх по склону, на звуки общины, которые становились все громче и громче. Энни готовила обед и весело спросила, удалось ли мне поплавать.

– Вода еще осталась? Река почти высохла, превратилась в ручей. Грустно, да? Бедные зверюшки, что с ними будет? Без дождей река совсем пересохнет. Ты есть хочешь?

Я бессильно помотала головой.

Когда я проснулась, община опустела. Энни рассказала, что по воскресеньям все уезжают в соседнюю деревню на рынок – сбывать туристам дешевые поделки, накопившиеся за неделю. Только она сказала не «сбывать поделки», а «выставлять изделия на продажу». Энни осталась, потому что младенцу нездоровилось. Вокруг стояла таинственная тишина, как будто мы были совсем одни: такое же чувство у меня бывало, когда я пропускала школу и оставалась дома с мамой.

Наверное, следовало бы поехать на рынок: людное место, подходящее для расспросов о Тессе. Но я осталась. Во-первых, не хочется тащиться по жаре, а во-вторых, я все больше убеждаюсь, что вся эта затея ни к чему не приведет. Допустим, найдутся люди, которые опознают Тессу и смогут подтвердить, что видели ее здесь прошлым летом. Ну и что с того? Тела-то все равно не найти. Не могу же я в одиночку обшарить всю Альпухарру. Допустим, я выйду на поиски одна, но потом отчаюсь искать, а тело, может быть, лежит в соседней роще, или под соседним холмом, или на дне озера за двадцать, восемьдесят или двести миль отсюда?

Итак, я осталась в лагере вместе с Энни и теперь лежа наблюдала, как она работает. Они с Мило расположились под навесом и шлифовали поленья. В размеренном ходе ручного шлифовального станка по дереву было что-то притягательное, будто эта несложная работа доставляла удовольствие. Пронаблюдав за Энни около часа, мне захотелось попробовать самой. Мы сидели рядом, и я рассказала, как иногда помогала маме раскрашивать миниатюрные статуэтки: точные, аккуратные мазки, непохожие на наши свободные, размашистые движения, действовали так же успокаивающе.