Черный клевер - Елена Вернер

Жена разругалась с соседкой из-за квартплаты. Та регулярно забывает погасить свет в уборной, а платить нам предлагается поровну. Идалия Григорьевна возмутилась, тем более что ее несколько дней не было, значит, и расход у нас был меньше. Потребовала, чтобы я заступился и внес свою лепту. Но я не участвую в кухонных склоках, мне они напоминают толкотню на Сухаревке – только ни книг, ни кулебяки из обжорного ряда, ни студенческой романтики они в мою жизнь не привнесут, один лишь срам и грязь. Идалия Григорьевна назвала меня оппортунистом. Она, к счастью, не знает, что меня зовут НеВиделНинуТриДня.

9 апреля 1932

Весна ворвалась стремительно, за одну ночь смазала краски. В водостоках бушевали потоки, мешали спать, гремели. Такой вечный, молодой и упругий звук, он наполняет меня ошалелой радостью, как будто это по моим венам, а не трубам с журчанием льется талая вода.

Нина такая сумасбродка. Сегодня затащила меня в фотоателье и долго объясняла тамошнему фотографу, что от него требуется. Нет, говорит, меня с товарищем не надо фотографировать, и одну меня тоже не надо! А вот извольте-ка лучше выйти на улицу и снять для нас кусочек неба с облаками… Оно и правда невероятное, так несется, будто планета сорвалась с орбиты. Древние были очень не правы со всей этой чепухой насчет трех китов и Мировой черепахи. Я теперь, с приходом этого апреля, точно знаю, что мир держится исключительно на большой карусели.

– Может быть, вас, гражданка, сфотографирую? У вас и беретик красивый… хотите, с букетом, хотите, на фоне портрета Иосифа Виссарионовича… – упрашивал работник. Просьбу ее он решительно понимать отказывался, а она все твердила и твердила. Но. Не родился, думаю, тот еще мужчина, которого не сможет убедить Нина. Вот и этот сдался наконец. Ворча, что только зря пленку переведет, он сделал несколько кадров, я заплатил и пообещал забрать снимки через несколько дней, когда выйдут из проявочной. Нина в восторге.

Потом гуляли по Страстному. Из монастырских келий давно уже выселили последних монашек. Куда – кто ж его знает, куда. С жилплощадью такая беда, все только об этом и твердят. Стройка, конечно, повсеместно полным ходом, но не думаю, что мы сможем снабдить всех жильем хотя бы в ближайшие несколько лет. За эту пятилетку точно не сможем, этого нет даже в плане. Несчастные люди.

На бульваре остановились у дома номер 9.

– Помнишь, мы на «Свадьбу Кречинского» ходили? В этом особняке жил автор пьесы, – сообщила моя синичка. Несмотря на то что морозы кончились, она не торопится снимать свое лимонное пальто: мы гуляем часами, а машину с водителем она больше не берет.

Я припомнил эту историю, про Александра Сухово-Кобылина и его француженку. Кажется, ее потом нашли убитой на окраине, а дело так до конца и не расследовали.

Нина кивнула:

– Да, ее звали Луиза Деманш. Он был ей неверен, и она очень страдала, потому что любила. Говорят, в последний вечер своей жизни она пришла сюда и стояла под окнами. Куталась в плащ, хотела его увидеть. Там, в зале, устроили бал. Тысячи свечей… И когда он появился в окне – он был не один, а целовал другую женщину… Такая боль, страшно даже подумать. Мне кажется, эти окна до сих пор должны помнить ее боль, а ведь сколько лет прошло. Мы сейчас стоим на том самом месте, где, быть может, стояла она и плакала. Конечно, она плакала, как можно такое вытерпеть и не заплакать?

Почудилось, что Нина говорит мне это с какой-то целью. Неужели она меня ревнует? До этого дня я всегда старался не гадать, что она ко мне испытывает. Наши отношения ведь чисто платонические… Мы, конечно, просто друзья. Она замужем. Я вынужден повторять это все чаще и чаще.

А правда в том, что я проклинаю незнакомого мне мужчину просто потому, что он есть.

Это несовременно. Предрассудки и пережитки буржуазного прошлого, возмутилась бы неотразимая товарищ Коллонтай. А мне плевать. Не переношу саму мысль о нем, этом чертовом Вяземском.

Еще про Сухово-Кобылина:

– Сомнительные повадки аристократии, – кажется, ляпнул я, пока Нина стояла и вглядывалась в окна. Кажется, там коммунальная квартира теперь и какое-то учреждение. – Привезти ее из Франции, но не жениться, а… вот так, поселить… чтобы весь город знал… Бедная девушка.

– Бедная девушка сама знала, на что шла, – тихо сказала Нина, развернулась всем телом и посмотрела мне прямо в глаза. – Откуда такое ханжество? Неужели ты думаешь, что женщину действительно можно совратить, сбить «с пути истинного», или увести из семьи, как собачонку на поводке, – вот так, против воли?..

Вот и что она хотела до меня донести? Только ли то, что сказала?

Два дня назад рядом с Военторгом случайно повстречали Марту Ратникову. Моя ошибка, нельзя было соваться на Воздвиженку, слишком людно, и знакомых всегда полно. Хотя почему нельзя? Ничего тут предосудительного нет. Мы просто прогуливаемся.

10 апреля 1932

Пускали кораблики в ручьях у Никитских ворот. Совсем «одетворились», как выражается Нина. Она захватила из дома плотную фиолетовую бумагу, гофрированную, обертку от чего-то. Я сложил несколько штук, причем за давностью лет (уж и забыл, когда делал это в предыдущий раз!) все перепутал, и пришлось несколько раз начинать заново. Фиолетовые кораблики, так чудно… Нина давилась смехом и дразнилась. А потом трогала проталины, похожие на сахарные корочки. Сунет ладошку между двух слоев и смотрит, как просвечивают лучи сквозь быстро расширяющиеся ноздревато-сырные дырочки. На розоватой коже искрятся капельки.

Потом запустили наши гофрированные кораблики (на флагмане – розовый бантик из ленточки) и бежали рядом, стараясь успеть за ними. Чуть не сшибли с ног старушку. Нам жарко, пальто распахнуты, от шеи пар валит, а она замотана платками и шалями до самых глаз, даже кончик носа спрятала. Говорят, старость холодит кости. Не знаю, я молод, как не был и в двадцать.

У канавы Нина принялась отлавливать нашу флотилию, перегородила поток хворостинкой, потом и вовсе залезла в ручей чуть не по локоть. Я волновался, как бы она не промочила ноги. Хотя наверняка промочила, а мне сказала, что нет. До невозможности упряма.

Я взял ее ладони в свои, чтобы согреть. Пальцы как ледышки. Потянул на себя, приблизил ко рту, хотел подуть на них, и вдруг, сам не понял как, принялся целовать. Безумец! Каждый палец, каждый ноготок ее, каплевидный, ровный, с бледной гладенькой лункой…

Часть меня боялась не успеть перецеловать каждый из десяти, даже тот, что с кольцом. Думал, сейчас выдернет руку, надает по щекам. Я заслуживаю, за мои действия и мои мысли, ох заслуживаю.

Нет.

Глаза у нее потемнели, как будто воды набрали.

Бумажные корабли остались. Там.

Она повела меня куда-то, потащила почти что. В голове такая мешанина, громыхало, шумело, звенело. Все как вспышками… Я шел за ней, она тянула меня, и я помню только ее спину, растрепавшийся русый узел на затылке, отяжелевший мокрый обшлаг рукава. Мы очутились в проулке, потом в темной арке, потом под стеной, в углу. Когда укромнее места было уже не найти, а она все хотела еще идти, я удержал ее за руку.