Черный клевер - Елена Вернер

Он упомянул тогда моих детей, жену, это все было недвусмысленно. Угроза, предупреждение. Я твержу себе как заклинание, что поступил так ради родных, чтобы защитить их. Обедаем ли мы вместе в воскресенье, идем ли куда-то, я все говорю: это было правильно. Они стоят такой жертвы. А перед глазами только ее лицо, ее глаза.

Все думаю, как она переносит это? Ведь перенести невозможно, в груди такая дыра, что аж ветер свистит, будто приставили к ребрам винтовку и прострелили насквозь. Или, может, она и не вспоминает обо мне? Тогда была весна, авитаминоз, химия… А теперь уже снег выпал… Я не удержался, признаюсь, несколько раз слонялся под окнами жилкомитета – того, где она служит. Боялся ее увидеть, и жаждал, и сомневался. Может, для нее все это значило намного меньше, чем для меня? Женщины часто ветрены, особенно такие несравненные, особенно такого положения. Может, она вздыхает теперь по другому, или они с мужем давно посмеялись обо мне, он насупил брови, погрозил пальцем, а она прильнула к нему. Она умеет вот так прильнуть, что все внутри сжимается и замирает.

Одного взгляда мне было бы довольно, чтобы все понять: любит она, или жалеет, или уже давно выбросила из головы, так что даже признает не сразу.

Так или иначе, у жилкомитета я ее не встретил. Отругал себя за малодушие и зарекся больше не ходить. Я взрослый мужчина, мне такое нытье не пристало… Я был на фронте, видел войну и ужас, но даже тогда…

Хорошо, что у меня есть эта тетрадь. Иногда бывает невмоготу, хочется бежать, не разбирая пути, звонить и услышать ее голос, просто услышать. Не могу сделать вдох. Хочется резать себе кожу, ковырять ее шилом, чтобы чувствовать боль снаружи. Хочется заорать на всю улицу «Я же люблю тебя!» Как будто признание в любви хоть что-то меняет. Как будто бы мои чувства – это нечто неординарное. Как бы не так. Любят многие – и отнюдь не все счастливы. По правде, кто из нас встречал счастливого человека? Это миф.

5 декабря 1932

Сегодня год, как взорвали храм Христа Спасителя. Обломки и до сих пор не разобрали до конца. И хоть я никогда особенно не восхищался этим тяжеловесным строением, без него панорама Москвы осиротела. Спускаясь по Васильевскому, то и дело норовлю взглянуть туда, где раньше высилась его белоснежная громада. А теперь нет ее. Словно зуб выбили.

Я частенько теперь прохаживаюсь вдоль реки. Смешно сказать, все смотрю на тот берег. Строительство дома ЦИК уже завершено, и наверное, со дня на день туда переедут Вяземские. Нина как-то обмолвилась, что им дадут в том доме квартиру. Ее это отчего-то печалило.

Мой Саша в восторге от того, как меняется город. Москва будущего, говорит. Вот, к примеру, снесли церковь Николы Мокрого, что в Зарядье, – считает, замечательно, пережитки долой, они, дескать, только тормозят… А мне что-то не по себе, на днях у нас с ним даже спор вышел на этот счет. Горячая голова наш парень, все считает, что непременно нужно скорее разрушить, где что мешает. И уж выстроить на века. А я пытаюсь ему втолковать, что разрушить всегда успеется, а вот возвести… Я уже привык к таким высказываниям, мои студенты вот тоже горячатся, будоражатся, все у них наполеоновские планы в голове. А как попросишь: вот ответьте, в чем уникальность инженерного решения того-то и того-то, – все сразу головы и повесят. Не знают. Как же тогда разрушать, если строить не умеют? Я всегда за прогресс, да только прогресс лишь в том случае возможен, ежели следующее поколение извлекает все уроки предыдущего, весь опыт, все знания. Банальность, но… На чистом листке бумаги мраморного дворца не возвести, хотя бы и то, и другое было одинаково белого цвета.

С приходом нового начальника в мастерской все оживилось. Ратникова и не поминают никогда. Новую Москву построить – задача не из легких, особенно когда приходится тягаться со всеми нашими реформаторами и революционерами от архитектуры. Меня это пугает, слишком уж радикально. Кажется, что это не реальность, не происходящее на самом деле, а сон, фантасмагория. Чертежные листы, ватманы… Прихожу в кабинет и думаю: что мне готовит день грядущий? Помню, давным-давно, году в тринадцатом, один мой приятель шутки ради рисовал серию открыток «Москва XXIII века». Сидели мы на даче в Абрамцеве, уплетали варенье на веранде, отгоняли мух и фантазировали: воздушная дорога, дирижабли, аэросани… Теперешние прожекты некоторых умельцев ничем не отличаются от тех футуристических безделок.

Город живой. Он знает и чувствует все раньше людей, что живут в нем, потому что люди слепы и заняты своей мелкой рутиной, а у города нет других дел, кроме как смотреть во все глаза в грядущее, стремительно превращающееся в настоящее. Не знаю, потому ли, что я инженер, архитектор, или этот город просто мне небезразличен по рождению, но я отчетливо ощущаю приближение чего-то страшного в этой пульсации, в этой лихорадке. Градостроительная мясорубка, перемалывающая кости города, скоро должна перекинуться, как болезнь, как чума, на людей, его населяющих…

15 января 1933

Сегодня у нее день рождения.

16 января 1933

Места себе не нахожу, пишу, чтобы хоть чем-то унять себя.

Не удержался. Решил, ничто мне не мешает поздравить Нину, повод тому совершенно благопристойный. Долго искал подарок, достойный ей принадлежать, купил кофейную пару Ломоносовского фарфорового завода, полупрозрачное совершенство из костяного фарфора, невесомое, кипенно-белое, с серебряной каемочкой.

Спросил в жилкомитете Нину Романовну. И на меня вдруг все и обрушилось.

В августе она попала под автомобиль на Волхонке. А я и не знал! Как я мог этого не узнать! Подлец. Так был занят собственными переживаниями, что упустил из виду жизнь моей любимой. Что же это я за чудовище?

Жива, она жива, и я плачу, как мальчишка. Не знаю, что с ней, как она себя чувствует, какие у нее травмы. Моя бедная, как больно ей было, кости болят всегда отчаянно… Какое счастье, что она жива. В этом новая секретарь меня заверила с убежденностью. Не могу и помыслить, что бы было, если бы… Нет, не буду писать.

17 февраля 1933

Разузнал адрес Вяземских. Оказывается, они переехали в дом ЦИК еще в конце того года. Ходил туда, меня не пустили, там все по пропускам и по приглашениям. Однако удалось разузнать, что Нина Романовна уехала в санаторий – сразу после того, как выписали из больницы. Куда именно, не знают, сказали, то ли на воды, то ли на грязи. Ессентуки, Кисловодск, Пятигорск? А то и Евпатория… Когда вернется – тоже непонятно. Смотрели на меня с таким подозрением, что я поспешил уйти. И так донесут Вяземскому, надо полагать…

Во всей этой беготне по городу, сам не знаю как, выронил сверток с кофейной парой. Остались одни фарфоровые крошки.

20 февраля 1933

Теперь я думаю о своей жене намного больше, чем думал несколько последних лет – боюсь даже сказать, сколько. Я смотрю на нее, словно вижу впервые, смотрю как чужой человек, и замечаю столько нюансов, что становится невыносимо при одной только мысли, как долго я ее почти не замечал. Это недостойно мужчины, и я признаю это. Я вижу, как она хлопочет по хозяйству – о, Идалия Григорьевна была рождена, чтобы стать хозяйкой и матерью. Женой? Вот уж не знаю. Я вообще не знаю, чего стоит быть женой, какие для этого требуются достоинства. Мне в моей ситуации представляется только одно: любовь к своему спутнику жизни. Любит ли она меня? Когда я задал этот вопрос, она забеспокоилась, чуть ли не посоветовала найти градусник в картонке с красным крестом.