Плач по уехавшей учительнице рисования - Майя Кучерская

Вот послушайте, вырезала ты кружок из светлого фетра, – жила-была одна девочка, и она твердо знала: нет никого некрасивее, чем она, на земле. Черные глазки, печальный ротик – ножницами чик-чик. Но как-то раз эта страхолюдина-девочка вышла во двор ненавистной школы и увидела у ног упавшую ветку, вообще-то это была просто кривая ветка березы, но чем-то она напомнила девочке маленького лося, лосенка со склоненной вниз головой…

Так все время и было. Ты учила нас премудростям рук, а заодно рассказывала свои сказки, и вскоре мы реально подсели. На занятия, на сказки. Они были странные, в них все мешалось, девочки из современных городов, с мобильниками и Интернетом, Иван-царевичи, принцессы, короли, щуки, единороги. Сквозь то, что ты создавала на наших глазах, из слов, картонок, прищепок, пустых стержней, пробок, фольги, скорлупок проступал неожиданный, совершенно новый смысл.

На стол неловко впрыгивал инвалид-капитан на одной ноге по стойке смирно: слишком любил играть в солдатиков, перпендикуляры и маршировку, вот страсть к прямохождению и искалечила его навсегда. Парусник с лягушонком, который почему-то не умел плавать, но выжил благодаря своему инженерному дару. Рыжеволосая в косичках из мочалки – хулиганка, которая жаждала только любви и всех обижала одного этого ради, чтобы однажды стать доброй, умной – сестрой, женой, мамой. Желтый из пинпонговых шариков мишка Винни, лежебока, лентяй, зато сберег чистоту души. Именно с помощью лени. У всех и всегда находился выход, каждый придумывал и догадывался, как ему жить, и даже плохое оборачивалось во благо. Вот про что ты рассказывала сказки.

Потом тебе наконец разрешили забирать нас на денек, и ты стала приглашать на выходной всю нашу компашку. Светка к тому времени уже называла тебя мамой, правда, вскоре она стала сбегать все чаще и чаще, в ней словно жил сумасшедший железный моторчик, ему бессмысленно было сопротивляться, никакими силами нельзя было ее удержать – невозможно! – так и шло, пока ее не убили, в зарослях Измайловского парка. Хотя нам наврали другое – мы узнали все равно. Никто не смог уберечь Алену, уже совсем взрослой, четырнадцатилетней, резко усыновили французы, и она укатила в замок с башенками и белыми лебедями на темно-зеленом, открытку прислала один раз. Всё. На наши письма, вопросы – ни звука, ни слова! «Значит, ей хорошо, – улыбалась ты. – Пишут часто, только когда страдают». Настя, самая тебе преданная из всех, держалась дольше других, но этой осенью до того увлеклась своим байкером…

Так я и осталась одна.

Тут ты как раз сломала руку – и два месяца мы ничем не занимались, зато я приезжала к тебе домой несколько раз – просто так. Ты просила сделать кое-что по хозяйству, поила чаем, один раз даже оставила переночевать – кухня, чашки, топчанчик и пляски ложек.

Никогда я так и не смогла назвать тебя «мама». Какая ты мне мама, слушай! Я сама уже мама почти, Евгешка-то выбила для меня, как для самой умной! для надежды и гордости! три побежденные олимпиады – я давно поступила куда захочу! – выбила мне жилье, у меня будет своя квартира, однушка на самом краю, ну и что – все равно дико круто. Только что мне там делать одной в однушке? Просто жить, ты сказала, Гос-поди! Но разве же дело в этом, разве в этом ужас – когда началось оформление этой квартиры – стало ясно, не только школа кончается, не только я переезжаю в другой дом, кончается зачем мне к тебе приходить – эти рамки крошатся, уроки кройки-шитья-дизайна, мастер-классы, как быть женщиной, мамой, женой, сестрой (мы потом догадались, что ты и про это) – назови как угодно, но все это шипит, испаряется, будто не было… Ты сказала глубокой ночью, когда догорел наш выпускной, последний фейерверк и стало пора прощаться, я спросила тебя одними глазами: «Что же дальше?» Ты ответила вслух: «Как далеко мы забрались на этом кораблике, тут уж и дом мой недалеко, пешком можно дойти – хочешь переночуешь?» А когда мы добрались наконец до дома, ты добавила, будто сама слегка этому удивляясь, в твоем непередаваемом отстраненном духе: «Что ж, давай теперь просто дружить». Я сказала, вдруг потеряв голос, просипела едва различимо: но я не знаю, что это значит. А ты ответила: ну, подумай.

И я закричала.

Дружить, значит, бегать вместе – бежим скорее! Бегонии бьют в пылающие ладони, бегонии гонят в побег. Танцуем, летим, плывем, выскакиваем на песок, карабкаемся на высокую гору, осыпая камешки вниз, водопады камней, спугнув оленя, двух горных коз. Главное, руки не отпускать, не оглядываться, не смотреть даже друг на друга – это и есть женская дружба, не знала? Уф. Тяжело все-таки подниматься так долго. Вот и камень, присядем. Навсегда застряв в этом побеге, в переменах заката-рассвета, вдвоем.

И опять ты поднимаешь веточки, срываешь листочки, что-то тихое мастеришь. Человечек в широкополой остроконечной шляпе-листе.

– Кто это, знаешь?

– Нет.

– Китаец.

– Опять, что ли, сказка?

– Да. Возможно, последняя. Надеюсь, что последняя, во всяком случае.

– Я тебя умоляю!

– Что за тон?

– Самое кошмарное слово на свете – «последний».

– Хорошо, – ты кивнула. – Просто история. Еще одна. Можно?

Подожди. Сначала я расскажу тебе. Сначала все-таки я.

Но ты же все это время только и говорила.

Значит, еще совсем немного, в последний, если уж ты так хочешь, раз.

И среди этих гор, над долиной с коровами из-под душа, озером, по которому так невероятно плыть под парусами, я рассказываю тебе свою самую заветную сказку, которую придумывала все это время и вот наконец решила тебе рассказать. Слушай!

Жила-была девочка, с косичками или без, рыжая, блондинка или шатенка.

Ее маму убил грузовик, ее папа-поэт был за рулем и пел в этот момент веселые песни. Он хорошенько выпил, и даже за рулем два раза приложился к бутылке с янтарным блеском, но тут грузовик. Выжило, двое. Папа – инвалидом еще на год, девочка трех с половиной лет, с косичками или без, на целую жизнь, царапины, сотрясение мозга. Но и всё. Из больницы – в дом для детей, у которых нет. Хотя папа-поэт некоторое время еще пролежал где-то там подвешенный кверху, гирьки, уколы, перевязки и постоянная боль. Два раза он даже звонил, говорил с ней по телефону. Хотя, может быть, три. Или один. Она не помнила сколько, только помнила, что он звонил. Услышав папин голос, она сразу заплакала, зарыдала. Где моя мама? Где? И куда подевался ты? Умоляла забрать ее поскорее. Отсюда, из этой больницы! Она думала, детский дом – это тоже такая больница. Папа говорил, что уже совсем скоро, вот-вот.

В конце концов девочка приспособилась, привыкла. Жить так, как принято там, куда забросил ее грузовик и папа. За эти годы она придумала себе десять пап и, симметрично, столько же мам, один отважней другого, одна добрей и красивей другой. Она плохо училась, эта девочка, ей как-то все было дико по барабану, и она тормозила, потому что все время придумывала каких-то людей, зверей, синичек – несуществующих, вот тех же маму и папу, но заодно и волшебниц, говорящих котов, дикобразов, в общем, так глубоко погружалась в свой придуманный зоопарк, так далеко забредала в глухие чащобы, что не успевала сделать уроки. Ее держали за неисправимую лентяйку и чуть придурковатую, но такие ведь были в их доме практически все. Так и длилось.