Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

громко. Потом она закрутила кран. Потом пошла на кухню.

То ли глаза привыкли, то ли уже рассвело, к оттенкам серого добавился цвет: листья в окне стали зелёными, а из-под Бунича вытекла тёмно-красная лужа; такая краска, густого свекольного цвета, называется «крап-лак».

Я дотянулся до револьвера. Ручка была липкой и противно тёплой. Я зачем-то открыл барабан и понюхал – пахло горечью и кислятиной и ещё горелой машинной смазкой. Так воняет из-под капота, если пролить масло на движок, когда доливаешь масло. Я вытряс гильзу на ладонь и обжёгся – гильза была раскалённой.

Было слышно, как Ванда бродит по кухне, босые пятки шлёпали по линолеуму. Что она там делает? Я хотел позвать её, но вместо слов из горла вырвался сиплый шелест; подняв руку, я беспомощно поманил Ванду ладонью, точно она могла видеть мой жест сквозь стену. Чёрно-свекольная лужа медленно приближалась к моей босой пятке.

Шаги на кухне смолкли. Наступила даже не тишина, а какая-то физическая пустота. Словно отсутствие звуков стало материальной субстанцией и плотно заполнило всё пространство квартиры. Я беззвучно опустил револьвер на пол и отодвинул подальше от себя. Ванда на кухне чем-то тихо звякнула, после из пустоты выплыл телефонный гудок – долгий и протяжный он казался пронзительным как сигнал походной трубы. Ванда набрала номер, женский голос ответил почти сразу:

– Дежурная служба милиции. Ваша фамилия и адрес.

– Бунич… Адрес… Точно не помню… – Ванда говорила медленно, но внятно и спокойно. – Нижегородская улица, квартира… Квартира на первом этаже…

– Номер дома?

– Кажется, пятнадцать… не помню…

– Что случилось?

– Муж. Депутат Бунич… его… застрелили его. Только что. Приезжайте скорей…

– Вы в данный момент в безопасности?

– Да.

– Вы видели преступника?

– Да. Я его знаю.

– Оставайтесь на месте. Высылаем оперативную группу.

Я слышал, как Ванда положила трубку. Вошла в комнату. Она трясла кистями рук, словно только что их вымыла. Огляделась, нашла своё платье, бормоча ругательства, натянула через голову. Одёрнула подол. Я открывал рот, но, кроме вопросительного мычания, не мог выдавить ничего. Ванда подняла с пола мою сумку, застегнула «молнию», кинула к моим ногам:

– У тебя минут пятнадцать. Двадцать. Они по той стороне будут рыскать сперва, потом пробьют адрес по номеру. – Она продолжала трясти руками. – Кроссовки надень. Босиком в самолёт не пустят.

– Ты… ты… – проговорил я. – Ты…

– Ну что? Что? – Она вдруг нагнулась и гаркнула мне в лицо: – Быстро!

Я отшатнулся.

Она сжала моё лицо руками и торопливо затараторила:

– Шевелись! Быстро-быстро-быстро! Я им поморочу голову несколько часов, но они тебя по-любому к вечеру вычислят. Господи, ну не сиди же истуканом!

38

Улицы были пусты. По мостовой полз туман. Перекрёстки моргали жёлтыми светофорами. Я открыл оба окна, вместо ветра в машину ворвалась тёплая сырость, душная и плотная, почти лесная. Уличные фонари уже погасли, но солнце ещё не встало. Голубым и янтарным моргали магазинные вывески. Москва казалась аморфной, робко прорисованной, наглость углов сгладилась, а меж домов и в арках зияли безнадёжные провалы. Город был зыбок и не очень уверен в себе. Сравнение с акварелью напрашивалось само собой, но мне оно всегда казалось на редкость пошлым.

Не сбавляя скорости, я промчался по Абельмановской, выскочил на Таганскую площадь. Клюквенная буква «М» над метро казалась впечатанной в тёмно-серую броню равнодушного неба. За всё время мне не попался ни один пешеход, не встретилось ни одной машины. Даже гаишников не было. Я понятия не имел, какое сегодня число, какой день недели, не было уверенности, закончился июль или уже включили август.

Показалась высотка. Башня тонула в тумане, из молочного марева торчал лишь шпиль со звездой. В детстве, когда мы рыскали по таганским дворам, играя в лабиринте Гончарных, Дровяных и Факельных переулков в казаков-разбойников, мушкетёров и гвардейцев, индейцев и ковбоев, я всегда запросто находил дорогу домой – нужно было лишь залезть на забор или крышу гаража и оглядеться вокруг: башня всегда была где-то рядом.

Светлело на глазах, небо из мышиного стало почти лимонным. Тёплый свет мягко растекался по куполу неба и уверенно полз в сторону Воробьёвых гор. За шпиль Университета зацепился лиловый клок ночи с парой умирающих звёзд.

Позади остался Манеж, я выехал на Горького. В последний год школы мы тут шатались, изображая хиппи. Небесно-голубые джинсы, майка с портретом Мак-Картни, волосы до плеч, я забивал митинг в Трубе или на Пушке, пил портвейн на Маяке, запоминал аккорды к «Лестнице в небо», бренча гитарой в скверике за «Арагви». Здесь мы глотали димедрол, пытаясь словить кайф. Таблетки тогда назывались «колёса», но это вы и без меня знаете. Тут дымили дрянной коноплёй, кое-как забитой в беломорину.

Тут мы дрались с залётной урлой с рабочих окраин, тут менты и дружинники устраивали на нас облавы. На этих скамейках я учился целовать томных девиц в дерматиновых мини юбках, девицы не знали моего имени, я тоже понятия не имел, кто они такие.

На Пушкинской работал светофор. Жёлтый поморгал, включился красный. Я притормозил у Елисеевского, встал перед пустой «зеброй». Мостовая мокро блестела – то ли ночью был дождь, то ли недавно прошли поливальные машины. На ступеньках памятника сидел дворник и читал газету. Пушкин, склонив кудлатую голову, заглядывал в газету сверху через плечо.

Я вдавил педаль газа. Мимо пронеслась Маяковка, потом Белорусский. С этими местами у меня интимных связей не было. Туман растаял, исчезла дымка, город стал грубым и скучным – равнодушным. Бунич оказался прав – это был не мой город. Свою Москву я потерял. Внутри не было даже жалости, была лишь пустота.

39

Я припарковал машину на верхней эстакаде. Пятернёй причесал волосы, посмотрел в зеркало. События минувшей ночи не могли быть реальностью. Это я сказал своему отражению, сказал вслух. Ничего не было. Ничего – понял?

– Понял, – ответило отражение.

В вестибюле стоял тяжёлый вокзальный дух. Мятые личности, похожие на беженцев, отдыхали среди тюков и чемоданов, лёжа прямо на полу. По людям и багажу ползали грязные дети. Где-то орал младенец.

Угрюмая толпа сгрудилась у окна под вывеской «Продажа билетов», остальные пять касс были закрыты. Резко воняло рыбным супом. Я перекинул сумку через плечо и направился в сторону депутатского зала.

Теперь над входом висела табличка «Зал VIP». Я на ходу вынул из бумажника журналистское удостоверение: красный коленкор с тиснёным гербом и надписью «Пресса» всё ещё производил нужный эффект на мелких млекопитающих.

– Дежурный у себя? – буркнул я и, не сбавляя шага, ткнул удостоверением в лицо милицейскому сержанту.

– Вроде… – Он сонно посторонился, пропуская меня.