Танцующая на ветру - Наталия Терентьева

– Я пойду. – Я обняла и расцеловала Любу. – Я положу тебе деньги на телефон. Будешь мне писать, как там в новой школе и вообще… Там наверняка будет Интернет, Вконтакте будем каждый день с тобой переписываться. Хорошо?

Люба молча кивнула, отошла и села у стены. Ну что мне было делать? Я еще раз поцеловала ее и ушла, махнув Веселухину. Тот сразу прискакал, и мы пошли обратно, к автобусу. А что тянуть? Только мучить себя. Никого из них я скорей всего никогда не увижу, да и особо мне это не нужно. Разве вот с дядей Гришей я бы с удовольствием иногда разговаривала. А к Любе надо будет найти самый легкий и дешевый способ добираться. И не забывать ей писать почаще.

Мы шли молча, Веселухин сопел, шумно вздыхал, но разговоры никакие не заводил и даже за руку меня не брал. Наверно, от меня шла такая отрицательная энергия, что она его отталкивала. А я шла и размышляла. Ведь я могла бы прекрасно растить и воспитывать Любу – но никто никогда мне этого не разрешит. Те деньги, которые государство выделяет на нее, я могла бы тратить так же, как будет тратить детский дом. Только она была бы со мной не одинока. И я была не настолько одинока. Раньше я это не определяла таким точным словом. А теперь определяю. Читаю русскую литературу, расставляю приоритеты, понимаю жизнь по-другому.

– Ты одинок? – спросила я Пашу.

– Чё? – повернул ко мне мой верный друг свое симпатичное и глупое лицо. Потом все-таки взял себя в руки, постарался собраться и сказал: – Ну это… В общем, да. С Дашкой – это не то.

– А зачем ты вообще тогда с ней встречаешься? Понимаешь, что это не очень хорошо, если ты ее не любишь?

Паша от прямоты моих слов растерялся, хохотнул, тут же замолк, насупился.

– Это… Ты мне это… Чё…

Больше он так ничего сказать и не смог. Был крайне недоволен собой, разумеется, тут же захотел курить, достал сигареты.

Несколько раз мне показалось, что сзади нас хрустнула ветка. Я оборачивалась, но ничего не видела. Было такое впечатление, что кто-то следил за нами или шел следом.

– Твоя Дашка не могла увязаться за нами никак? – спросила я Пашу. – Может, ей кто из наших позвонил, когда мы пришли в детский дом вместе? И она примчалась за тебя драться?

Он вытаращил глаза.

– Не… – Стал крутить головой, оборачиваться, несколько раз крикнул: – У! У! У! Даха!.. А ну!.. – Он успокоенно отмахнулся. – Да не… Это не она…

Странно, раньше мне Паша не казался таким недалеким, я ведь как-то с ним общалась, разговаривала. То ли он совсем деградировал, то ли я со слишком умными людьми регулярно разговариваю – с нашими великими писателями, и у меня в голове что-то перестроилось, так что я совсем перестала воспринимать Пашу как равного. Это плохо, это очень плохо. И я ничего не могу с этим поделать. Но он на самом деле сегодня ни слова толкового, связного хотя бы не сказал.

– Хочешь, я буду тебе книги давать? Ты мне потом будешь рассказывать, что прочитал. Краткий пересказ, подробный пересказ… Хочешь?

Паша хмыкнул.

– Хочу, но не того. Подробно… это… гы-гы-гы… – Паша стал гыкать, трястись от смеха и хватать меня за плечо и за ногу.

– Сейчас вот руки свои убери, хорошо? – негромко, но твердо сказала я.

Вот и весь сказ. Зачем мне воспитывать Пашу? Если я его все равно не люблю. Женщины воспитывают своих любимых мужчин – точнее, у некоторых это получается, а у некоторых так жизнь и проходит незаметно – в безуспешных попытках переделать того, кто им нужен, под себя. Но я ведь хочу Пашу не под себя переделать, я хочу, чтобы он перестал деградировать, начал бы думать о чем-то… А нужно ли человеку, который работает на стройке, думать о высоком? Может быть, ему еще тяжелее будет там работать?

К тому же история говорит о том, что тех, у кого более высокая духовность, моральные ценности, часто побеждают грубые варвары. Вот как, к примеру, англичане завоевали Индию, сделали из нее бесправную колонию. А потом с удивлением обнаружили, что у местного народа есть какая-то древняя история, литература, написанная, когда их собственные предки только что разбили последний римский легион, и что язык, на котором говорят их слуги, имеет с английским общие корни, да еще такой сложный, что выучить его просто так, как английский, не получится. Сложное написание, сложные грамматические правила. И чтобы понять их, нужно мыслить по-иному, а не то что запомнить и свободно употреблять. В английском слова не изменяются – никакие, ни существительные, ни глаголы, ни прилагательные, рода не имеют, слова в основном короткие, одно- или двусложные. Язык примитивный и очень соответствует категоричности и ограниченности мышления его носителей. Когда я сказала об этом своем наблюдении преподавательнице английского языка, ей стало плохо. Я потом пожалела, что сказала, потому что ей ведь было бы трудно всю жизнь преподавать язык, не любя его. И она его очень любит, как, наверно, все англичанки, у нас в школе так же было.

Вот этот удивительный парадокс я поняла, читая русскую литературу. Духовность – это высшая ценность. Только жить с этой ценностью сложнее, чем без нее.

Об этом я тоже пыталась поговорить на занятии, но поскольку русский и литературу у нас ведет Тетёрка, то она, в отличие от англичанки, не расстроилась и не пила успокоительные капли, а наорала на меня и сказала, что если я буду так много думать, то у меня вылезут остатки волос. Почему «остатки» – непонятно, у меня нормальные волосы, не жидкие, для русых даже вполне густые. Но я услышала ее, растерялась и замолчала. Наверно, на это и был расчет. Хотя почему Тетёрка вдруг так обозлилась, я не поняла. Может быть, она не знала ответа? Многие учителя болезненно воспринимают такие ситуации и стараются отомстить тем, кто поставил их в неловкое положение.

Хотя мне кажется, что ответа на этот вопрос не знает не только Тетёрка, а никто в мире. Это один из вопросов, которое каждое новое поколение начинает разгадывать с новым задором. А как бы было неинтересно жить, если бы мы знали всё о тайнах и парадоксах нашей жизни. О борьбе добра и зла. О Создателе. Об эволюции. О Вселенной. О том, почему некоторые из нас белые, а некоторые имеют другой цвет кожи – черный, коричневый, желтый, красноватый и даже зеленоватый, как аборигены Австралии. Вот встала я утром, всё знаю, думать мне не о чем…

Некоторые, правда, и не хотят ничего знать и о таких проблемах не думают. Вообще ни о чем не думают. Мой старый друг Паша, например.

– Черт… – Паша обернулся. – Точно кто-то есть…

Мы остановились. Мы уже практически дошли до поселка. Я посмотрела на часы, скоро будет автобус, который едет до города. Может быть, я даже на последнюю пару еще попаду, если успею на автобус.

– Давай быстрее, – подтолкнула я Пашу.

И мы побежали к автобусу, до которого оставалось метров четыреста. Я очень хорошо умею считать расстояние, каким-то непонятным органом чувств знаю – вот я прошла сто метров. Метр – это мой шаг, когда я иду очень быстро, я когда-то померила. И получается, что кто-то или что-то внутри меня считает мои шаги (я точно не считаю!) и, когда я прохожу сто метров, кто-то запоминает: «Раз». Потом – «два», «три»… «тринадцать»… Потом сообщает мне: «Ты прошла… около полутора километров…» У меня в телефоне есть карта, можно посмотреть и убедиться – да точно, километр триста.