Айза - Альберто Васкес-Фигероа

— Не говори так о моей матери!

— Почему же? Разве она не дурочка? Если бы твой отец не поставил ее на колени в исповедальне, пообещав, что с неба спустится святой Иакинф, если она снимет трусы, ее уже давно куда-нибудь бы заточили. Ты же сам так говоришь!

— Я могу так говорить.

— А я нет? Почему? Я заслужила это право ценой новен и розариев[43]. Но с меня хватит. Если до дождей мы не поженимся и не переедем в «Кунагуаро», клянусь, я свалю отсюда в Сан-Фернандо.

— И чем же это ты собралась заниматься в Сан-Фернандо?

— Там открыли новый бордель. Чистый и красивый. За два года я разбогатею. А если не удастся, то, по крайней мере, жить будет веселее, чем в этой дыре, в компании слюнтяя, который боится своей мамаши.

— Ты этого не сделаешь.

Черные глаза, огромные и внушающие тревогу, настойчиво буравили его.

— Ты уверен?

Кандидо Амадо совершенно не был уверен. Скорее он был убежден, что эта непростая женщина, спутница его жизни, вполне способна вернуться в бордель, из которого у него больше не получится ее вытащить, как когда-то, — почти волоком, пообещав немедленно жениться.

— Потерпи немного, — умоляюще сказал он.

— Потерпи? — презрительно повторила она. — Да терпение — это единственное, чего у меня было в избытке, с тех пор как я с тобой познакомилась. Но оно кончилось! Если бы я продолжала работать, сейчас была бы уже содержательницей этого нового борделя, зарабатывала огромные бабки и спала бы только с тем, с кем хотела.

— Или болела бы чахоткой.

— Чахоткой, я? Не смеши меня!

— Или сифилисом.

— Я всегда умела соблюдать осторожность.

— Или тебя снова чуть не зарезали бы.

— Во-во! Только и знаешь, что молоть чепуху. Я ведь могла и куш сорвать на скачках, а здесь даже этой возможности лишена. Здесь я чувствую себя просто заживо похороненной и начинаю думать, что ни венчание, ни возможность стать хозяйкой имения не стоят такой жертвы.

— Ты очень изменилась. Ты же всегда мне говорила, что согласна на все что угодно, лишь бы больше не быть проституткой.

— Да такая жизнь еще хуже. Предупреждаю: я жду до начала дождей. Не желаю оставаться здесь еще на одну зиму и смотреть, как вокруг сыплются молнии, ожидая, что какая-нибудь влетит в дом через трубу и убьет меня на месте. — Имельда сделала новый глоток: что касалось выпивки, тут она была одной из немногих, кто был способен соревноваться с Кандидо Амадо. — До наступления дождей, — повторила женщина. — Как только задует баринес или сверкнет первая молния, я сбегу в Сан-Фернандо.

Кандидо сидел молча, глядя на нее и спрашивая себя, каким тяжким испытанием обернется зима, если ему придется по-прежнему жить в «Моррокое» и терпеть выжившую из ума старуху, глядя, как дождь превращает равнину в озеро, и молясь всем святым, которым поклонялась мать, чтобы одна из жутких молний, которые метало разъяренное небо, не разнесла его на тысячу кусков.

Наконец он глубоко вздохнул и чуть слышно произнес:

— Я убью Селесте.

— Опять завел свою шарманку! — с презрением воскликнула Имельда Каморра. — Этого ты даже по пьяни не сделаешь, а я сроду не видела тебя пьяным. — Она сделала длинную паузу, обхватив стакан обеими руками, и, не сводя взгляда с собеседника, добавила: — Когда ее отец, этот козел Леонидас Баэс, обнаружил, что мой дядька Факундо трахает его дочь, он подстерег его возле каньо, наставил на него револьвер, вынудил показать ему член и, вытащив змею мапанаре, сделал так, чтобы та его ужалила. Это была самая ужасная расправа из всех, когда-либо учиненных над человеком. — Она замотала головой. — Но так поступают Баэсы, чистокровные льянеро, настоящие жеребцы. А у тебя, благодаря папаше, в жилах течет одна лишь святая водица, да и кишка тонка, церковная пелена и то толще.

Пощечина, которую он влепил со всего размаха, опрокинула бы навзничь кого угодно, но Имельда Каморра и бровью не повела. Казалось, она только этого и ждала, даже испытала явное удовлетворение, хотя из уголка ее губ стекла к подбородку тонкая струйка крови. Она капала, пачкая стол, но женщина не обращала внимания, словно это было что-то естественное и привычное, лишь протянула руку и достала из буфета новую бутылку, которую поставила на стол, на этот раз позволив Кандидо наполнить стаканы.

Когда она вновь заговорила, голос ее звучал совершенно спокойно, будто никакой пощечины не было и кровь не продолжала капать на стол.

— Мой старик несколько лет все клялся, что отомстит за брата, только он был трусом вроде тебя. Если бы Леонидас Баэс не помер, он бы пинками вышиб тебя из здешних льянос, а моему папаше зашил бы рот веревкой из ковыля. — Он сделала еще глоток и глубоко вздохнула, изображая смирение. — Как же мне нужен вот такой настоящий мужик, как он, но, к несчастью, они все перевелись.

— У меня нет никакого желания собачиться с тобой сегодня вечером. Что-то нет настроения.

— А жаль, потому что у меня как раз есть, — с вызовом ответила Имельда. — И я прямо умираю от желания хлопнуть тебя по голове бутылкой.

— Уймись же!

— Почему? Правда глаза режет? Мы оба знаем, что ты плох в постели, ленив в работе и засранец по жизни. Твое хваленое терпение — не достоинство, а малодушие, и в том, что алкоголь никогда не туманит тебе мозги, нет ничего удивительного, поскольку ты сын своей матери: тебе и туманить-то нечего.

Кандидо Амадо засопел, допил свой ром, медленно поднялся, отставил в сторону стул и начал расстегивать широкий и тяжелый пояс.

Имельда Каморра (ее семья с давних пор успешно оправдывала свою фамилию[44]) лишь улыбнулась, а в ее темных-претемных и обычно мрачных глазах вспыхнула слабая искра веселья. Она тоже осушила свой стакан, подняла голову, взглянула на противника и резким движением ноги под столом изо всех сил пнула его в промежность.

Кандидо Амадо взвыл и опрокинулся назад, ударившись о стену, но не позволил себе такую слабость, как съехать на пол и сосредоточиться на своей боли, потому что знал по опыту, что женщина набросится на него сверху с бутылкой в руке, порываясь раскроить ему череп. Он едва успел завладеть стулом и швырнуть его вперед, угодив ножкой женщине в живот.

Это была грубая, ожесточенная схватка на равных. Имельда была выше противника, и к ее внушительной телесной массе добавлялись животная дикость и неоспоримое удовольствие от драки. Чувствовалось, что ничто другое не доставляло ей большего наслаждения, чем возможность наносить и получать удары, отбросив жалость и осторожность, так что в считаные минуты уже не было ни одного целого предмета мебели, и даже стекло единственного окошка оказалось разбитым вдребезги.