Айза - Альберто Васкес-Фигероа

Когда все закончилось, они, тяжело дыша, лежали на полу в противоположных концах комнаты — оглушенные и истекающие кровью, — а затем Кандидо Амадо, собрав последние силы, с трудом встал, опираясь на то, что окажется под рукой, и, шатаясь, направился к двери. На пороге он задержался, чтобы взглянуть на Имельду.

— Ладно! — сказал он. — Обещаю тебе, что до наступления дождей мы поженимся, даже если мать будет против. — Он провел тыльной стороной ладони по нижней губе: она тоже была расцарапана до крови. — И ты будешь жить в «Кунагуаро», даже если для этого мне придется всех поубивать! — сказал он в заключение.

Засуха оказалась долгой и жестокой, равнина растрескалась под солнцем, лик которого ни разу не прикрыло хотя бы жалкое облачко, и на протяжении десяти дневных часов людям и животным приходилось переносить удушающий зной. В полдень жизнь замирала, дыхание прерывалось, все погружалось в скорбное безмолвие. Даже птицы — птицы саванны, привыкшие жариться на солнце, — не могли подняться в небо, потому что вскоре падали, словно пронзенные огненным мечом.

Большая часть каньо и водоемов пересохла, и там, где еще оставалось на три пальца воды, казалось, бурлила жизнь, хотя и она уже начинала погружаться в летаргию из-за перегрева и недостатка кислорода: прямо не среда обитания, а густой перенасыщенный суп.

Якаре, баба, черепахи, чигуире, олени, обезьяны, броненосцы, муравьеды да пара-тройка диких свиней делили эти последние водопои с цаплями, «солдатами», красными ара, ибисами, ястребами, самуро, сычами, жеребятами, коровами, телятами, анакондами, пумами, а посреди ночи — даже с каким-нибудь одиноким ягуаром, или саванным тигром.

Борьбы не было. Даже в самых слабых не было страха, поскольку те, кто мог стать добычей, были уже достаточно напуганы засухой. Даже самые кровожадные звери не утруждали себя убийством, потому что вокруг и так витала смерть и свежее мясо было в избытке.

Только одно событие время от времени заставляло обитателей равнины стряхнуть апатию и сонливость в эти изматывающие дни: запах дыма, который вдруг возвещал о том, что льяно горит, что какой-нибудь крестьянин запалил свои иссушенные зноем конуко[45], и огонь распространялся от горизонта до горизонта, продвигаясь без спешки и без ветра, но и не встречая никого, кто бы его укротил, разрушая все на своем пути и выталкивая животных к крохотным укрытиям каньо, водоемов и рек, успевших превратиться в жалкие подобия того, чем они когда-то были.

— Это же глупо! — возмущалась Аурелия. — Я не разбираюсь в земледелии, но я читала, что это самое худшее, что можно сделать. В огне выживают семена лишь наиболее выносливых древесных растений, и земля теряет гумус и микроорганизмы, насыщающие ее воздухом.

— Льянеро до сих пор верят, что это самый лучший из существующих способов добиться того, чтобы на следующий год травы на пастбищах было вдосталь. А также покончить со змеями и клещами, которые досаждают скотине.

— Но это же безумие! — не сдавалась Аурелия. — И неосмотрительно. В любой день могут пострадать люди.

— Такое часто случается, — согласился Акилес Анайя. — Редко выпадает год, когда какой-нибудь семье не приходится спасаться бегством, покинув дом, объятый огнем. Но не беспокойтесь. Здесь мы в безопасности. Берег реки защищает нас с трех сторон, а эта полоса пустоши — с четвертой. Это единственный дом на Арауке, которому не надо бояться ни огня, ни воды, ни молнии, ни ветра: он построен на совесть.

Управляющий был прав: при строительстве старого особняка в «Кунагуаро» все было продумано до мелочей. Дом был удобным и прохладным, несмотря на толстые внутренние стены из столетнего дуба, хотя бросалось в глаза, что он нуждается в покраске и капитальном ремонте.

Селесте Баэс пообещала в следующий раз привезти краску и деготь для крыши, а пока в самые жаркие часы, когда невозможно было выполнять какую-либо работу под открытым небом, Вглубьморя занимались ремонтом мебели, дверей, полов и окон, преображая старый, полузаброшенный особняк.

По утрам, после прогулки на рассвете — только в это время еще можно было гулять, — женщины доили смирных стойловых коров, а мужчины вместе с управляющим пытались спасти беспомощных животных, по возможности сгоняя их к тем немногим водопоям, которые остались на равнине.

Асдрубаль научился ездить верхом, проявляя больше сноровки, чем брат. Он был сильнее и выносливее, поэтому лучше переносил длительные переходы по жаре и изматывающий галоп. Себастьян же часто возвращался весь разбитый и скрюченный: если кости у него до сих пор были целы, то это потому, что его ангел-хранитель смягчал падение всякий раз, когда бедняга вылетал из седла через голову лошади.

— Все вроде бы шло хорошо! — жаловался он, потирая поясницу. — И вдруг, когда я совсем вроде бы освоился, эта чертова скотина внезапно останавливается, и я лечу вперед, словно меня швырнули в море с носа корабля.

Аурелия, в свою очередь, отказалась от передвижений на лошади, разве только до фермы и обратно, и то медленным шагом. Зато Айза с гнедым на третий же день словно превратились в единое целое, и Акилес Анайя спрашивал себя, зачем этой девушке его уроки, если жеребцу, казалось, и не требовалось отдавать команды — он выполнял их и так.

Со временем льянеро оставил всякую попытку понять что-либо в отношении этого необычного существа, пожаловавшего даже не из другой страны и другого континента, а, судя по всему, из другого мира, и покорно следовал примеру Аурелии и ее сыновей, которые на всякое чудо и необычный поступок девушки говорили: «Ну, это же Айза!» Объяснить это ничего не объясняло, зато, по крайней мере, не надо было ломать голову над тем, что было уму непостижимо.

Коровы давали больше молока, когда она их доила, куры неслись, когда она их об этом просила, а чертов петух, клевавший без разбора и своих, и чужих, вертелся у ее ног, точно собачонка. Расскажи ему об этом кто-то другой, никогда бы не поверил, но сейчас это представлялось ему в порядке вещей, все равно как ежедневный восход солнца.

С тех пор как приехали Пердомо Вглубьморя, имение преобразилось, и старик решил попросить хозяйку не переводить его в главную усадьбу, поскольку он всегда хотел умереть в «Кунагуаро», а теперь вдобавок исчезло и тягостное одиночество, которое раньше часто повергало его в уныние.

Казалось, он на склоне лет вдруг обрел семью, которая любила его и уважала. И по вечерам внимательно слушала его рассказы про льяно или сельву: все-таки Акилес Анайя помотался по свету, а в молодости был и бакеано, и сирин-гейро[46]— там, в районе Кунавиче, Высокого Ориноко или на отрогах Рораймы, уже на границе с Бразилией.

— Вот этот шрам — память о стреле мотилонов[47]; в ноге я ношу пулю колумбийских угонщиков скота, а в ту часть тела, которую не могу показать из уважения к дамам, меня укусила пиранья, когда однажды мы переходили реку вброд с отбившейся частью стада.