Сантехник. Твое мое колено - Слава Сэ

— Вовсе нет. Вот, например. История о бытовой магии. Наша семья практикует, когда припрет. Мы никогда не говорим: «У котика заболи, у Ляли перестань». Нам жаль котов. Мы все болячки отсылаем афганскому бандиту Бену Ладену. Раньше так делали, то есть. Ему полезно для очистки кармы, думали мы. Бен Ладен об этом не знал и не понимал, что происходит. То синяк на колене, то уколотый палец, то подбитый глаз. Как будто он не взрослый мужчина, а две девчонки-сорванца. Вскоре жизнь ему обрыдла. Бен натворил гадостей и был наказан педагогами из американского спецназа.

Сейчас он умер, переродился крокодилом в Ганге. Лежит на дне, переоценивает свое поведение. Но наше-то детство продолжается. Нам пришлось использовать волка, живущего в лесу. Странная жизнь началась у серого. Кругом деревья и кусты, а у него, по ощущениям, то ушиб от холодильника, то ожог от утюга.

Дети меня уважали как отца и народного целителя. Но однажды позвонила бывшая супруга Люся и отчитала нас всех. Мы не выучили таблицу умножения, чем опозорили ее на всю школу. Я не знаю заклинаний для изучения математики. Знаю только один мистический ритуал. Нужно ворваться в детскую комнату, трясти ремнем, стараясь никого не задеть и много угрожать. В рамках того же обряда принято говорить поучительные штампы про вытаскивание рыбки из пруда, врать, что «кто не работает, тот не ест» и пр. За пять-шесть таких выходок таблица сама оседает в затылочных долях детского мозга.

Я набрал воздуха, ворвался, раскрыл пасть и стал орать. Ляля как раз бездельничала. Ничего не учила, малевала в компьютере желто-синюю мазню. Я рассказал ей о роли образования и труда. Про Нильса с гусем, Незнайку и Буратино.

— Сколько сил в тебя вложено! — говорил я. — Одних пакетиков риса — миллион! А в ответ сплошная бездуховность!

Ляля слушала и водила компьютерной мышкой. Я посмотрел, а в мониторе очень красивая картина в стиле Айвазовского. Пейзаж с морем, солнцем, рыбами и гусем вдохновенным, летящим по делам. Никакая не мазня. Мощный желтый, искренний синий, ипрессионистская легкость и ясные световые впечатления, подзвученные пульсирующей ритмикой полутонов. Сверху написано «ПАПА», чтобы не забыть, кому подарок. И курсор елозит, закрашивая первую «П». Раз я ору, то и дружбе конец. Будет просто картина, не посвящение.

В тот день я переосмыслил свое поведение и отрекся от педагогического терроризма. Картина сейчас хранится с тремя тысячами других шедевров. Мы одолели «пятью-пять» и того гляди двинемся дальше.

— Из вас бы вышла отличная мать! — сказала Катя.

— Мать из меня неполноценная. Я не могу показать на себе, как правильно модничать и раздражаться, если нечего надеть на утренник. Петь в расческу перед зеркалом, кстати, они тоже научились без моего участия.

— Хорошо, я дам вам несколько уроков, — сказала Катя и похлопала меня по плечу.

Еще я от женщин нахватался вот чего: знаю, что ничего не выйдет, — и все равно надеюсь.

Некрасову на фестивале присудили второе место среди мужчин. Остальные участники оказались еще хуже. В честь триумфа устроили вечеринку. Алеша выпил, раскраснелся. Уселся на один с Катей диванчик, положил ладонь ей на колено. Катя шевельнула бровью, но руку не убрала. Я встал, хотел уйти.

— Не-не-не! Сева, ты должен это услышать! Обалдеешь! — крикнул Некрасов. Пришлось сесть и смотреть, как эта сволочь лапает мое ее колено.

Некрасов рассказал волнующую сплетню. Член жюри Н. переспала с худруком из Саратова, и первое место уплыло бездарному актеру П. Все прогрессивные театралы негодовали. К Алексею подходили многие, человека три, возмущались страшной несправедливостью. Ясно же, что П. — ничтожество. Одна молодая актриса даже обещала уйти от мужа, чтобы разделить с Алексеем его боль.

— Не поняла, она из жалости или от восторга тебя захотела? — спросила Катя.

— Ага! Ревнуешь! Напрасно. Ты для меня самая прекрасная! — Алексей попытался поцеловать Катю в шею, довольно неуклюже.

— При чем тут ревность?

— И отчего это мы такие дикие сегодня? — спросил Алексей.

— Я обычная. А некоторым, кажется, лавровый венок натер макушку.

— Завидовать чужому успеху некрасиво. Театральная сцена капризна. Одних она любит, других не принимает. Ничего не поделаешь. Актер — это судьба. Этому в институте не научат.

Катя встала и пересела в отдельное кресло.

— Очень жарко под твоим нимбом, — сказала она.

— Понятно. Две недели самостоятельных прогулок не прошли даром. С глаз долой — из сердца вон.

— При чем тут сердце?

— Действительно, при чем? Разве у шалавы может быть сердце?

— Это я шалава?

Тут все вскочили. Раппопорт кричал: «Друзья, друзья, давайте успокоимся». Семен Борисович взял Некрасова за руки, горячо говорил: «Ну нельзя же так, нельзя». Пунцовая Катя надвигалась на Некрасова, держа чайник наперевес, как ударный инструмент.

— Это я шалава? А ну, повтори! — говорила она условно-спокойным тоном. Некрасов прятался за Семена Борисовича, повторяя:

— А чего ты заводишься? Чего ты заводишься?

Прованс нас изменил. Мы стали настоящей французской семьей. Катя разрешила Некрасову себя лапать. Значит, в чем-то он прав. Вот пусть и разбираются.

Я быстро бросил в рот виноградину, встал и вышел. Погулял по саду, посетил кухню, намазал бутерброд, заварил чаю. В гостиной горячо спорили. Наша история закончена. Ночью я уеду домой. Я пошел в свою спальню и лег на кровать в одежде. Уеду. Нынче же. Душ приму в мотеле, по пути. Вот только посплю час.

Сначала любой потолок кажется чистым. Потом из неровностей и теней проступают лица. За неделю в этой спальне я научился видеть восемь физиономий. Прямо надо мной мужчина с крупной челюстью, в углу заплаканная женщина, возле окна человек-рыба. Когда призраки не слоняются по дому, то висят на потолках размытыми портретами.

Я задремал. У меня прекрасная, крепкая психика. Я могу заснуть в любой миг, после самых яростных неприятностей. Достаточно лечь — и все. Процессор отключается. Если, конечно, ко мне в комнату не будут врываться. И сопеть. Дверь распахнулась. Не хотелось открывать глаза. Да и кто мог войти, только Раппопорт. А его мне видеть не хочется.

— Кеша, я ее люблю. А ты мудак. Выйди и закрой дверь. Я посплю и уеду. Проскочу до Швейцарии без жары и пробок.

Кеша молчал. Я говорил, не открывая глаз:

— Но ты был прав. Надо бежать. Пока не втрескался насмерть. Как там наши голубки, кстати, уже дерутся?

— Они боятся настоящей драки, — сказала Катя. Я вскочил.

— Ты открываешь дверь, совсем как Раппопорт. Могла бы кашлянуть для порядка.

— Богатой буду. Отвези меня домой. Не хочу лететь в одном самолете с этими.

Катя сердитая. Красивая.